Глумра вытащила из ворота платья какой-то амулет, сделанный из золота и серебра, поцеловала его, прижала к ямке под горлом и, опустившись перед нишей на колени, запела на языке гномов погребальную песнь. Ее голос то резко возносился ввысь, то столь же резко опускался на басы, следуя странному и прихотливому рисунку печальной мелодии. Сила этого пения была столь велика, что у Эрагона выступили на глазах слезы. Несколько минут Глумра пела, потом умолкла, но продолжала неотрывно смотреть на изображения богов. И постепенно искаженное горем лицо ее разглаживалось, мягчело, и там, где Эрагон раньше видел только ярость, горе и безнадежность, появилось выражение смирения, покоя и высокой одухотворенности. Все черты ее лица, казалось, излучали мягкое свечение. И столь неожиданной была эта метаморфоза, что Эрагону показалось, что перед ним не Глумра, а совсем другая женщина.

— Нынче вечером, — тихо сказала она, — Квистор будет ужинать за одним столом с Морготалом. Это я точно знаю. — И она снова поцеловала свой амулет. — Жаль, что и я не могу преломить с ними хлеб, с моим сыном Квистором и моим мужем Бауденом, но мое время заснуть вечным сном в катакомбах Тронжхайма, увы, еще не пришло. А Морготал никогда не допустит в свои чертоги тех, кто сам пожелал ускорить свой приход туда. Но я знаю: когда-нибудь наша семья непременно воссоединится и я снова встречусь со всеми своими предками, жившими еще в те времена, когда великий Гунтера сотворил из тьмы этот мир. И это я тоже знаю совершенно точно.

Эрагон опустился на колени рядом с нею и хрипло спросил:

— Откуда ты все это знаешь?

— Потому что это так и есть. — Медленными движениями, с величайшим уважением Глумра коснулась кончиками пальцев ступней каждого из каменных божков. — А разве может быть иначе? Ведь наш мир не мог сам себя создать, как не может сам себя создать ни меч и ни шлем; единственные существа, способные выковать и землю, и небеса, и объединить их, — это наши боги, те, кто обладает истинной властью над нашим миром, а потому именно к ним мы и должны обращаться, если хотим получить ответы на наши вопросы. Только им я могу доверять всем сердцем, ибо лишь они утверждают и обеспечивают справедливость в этом мире. И моя вера помогает мне избавиться от тех страданий, которые испытывает моя плоть.

Она говорила с такой убежденностью, что у Эрагона внезапно возникло желание разделить с ней ее страстную веру. Ему ведь тоже всегда хотелось, отбросив в сторону все сомнения и страхи, поверить в то, что жизнь — каким бы страшным ни казался временами окружающий их мир — состоит не из одних лишь бед и несчастий. Ему хотелось верить, что он, теперешний Эрагон, не исчезнет полностью даже тогда, когда чей-то случайный меч отсечет ему голову, и что в один прекрасный день он вновь встретится с Бромом, с Гэрроу и со всеми остальными, кого он любил и кого потерял. Его переполняло сейчас страстное стремление обрести надежду и успокоение, и это так сильно подействовало на него, что даже пошатнулся, словно земная твердь поплыла вдруг под его ногами.

И все же…

Все же какая-то часть его души яростно противилась его желанию предаться богам гномов, связать себя и свою жизнь с теми, кого он толком даже не понимал. А еще его мучила крамольная мысль: если боги действительно существуют, то неужели они существуют по-настоящему только у гномов? Эрагон не сомневался: если спросить Нар Гарцвога, или кого-то из кочевников, или даже у страшноватых жрецов Хелгринда, реальны ли их боги, они, разумеется, станут утверждать, что на свете существуют только их боги и именно они, эти их боги, могущественнее всех прочих «выдуманных» богов. И утверждать это они будут столь же яростно, как Глумра защищала бы своих богов. «Как же мне выяснить, какая религия является истинной? — мучительно думал Эрагон. — То, что ты следуешь некой определенной вере, вовсе не значит, что ты непременно на правильном пути… Но, возможно, ни одна религия на свете не является всеобъемлющей, не отражает всей правды мира, хотя, возможно, в каждой из них содержатся частицы этой правды? Но в таком случае это уж наша задача — отыскать, выявить все эти частицы и соединить их. Или, может, правы эльфы и никаких богов не существует? Но как же узнать наверняка?»

Испустив долгий вздох, Глумра пробормотала еще что-то на своем языке, потом поднялась с колен и задвинула занавесь, скрывавшую алтарь в стене. Эрагон тоже встал и невольно поморщился: мышцы все еще болели после недавнего боя в темном туннеле. Он последовал за своей хозяйкой к столу и сел на прежнее место. Из каменного шкафа, вырубленного в стене, Глумра достала два оловянных стаканчика, сняла с потолочной балки мех, полный вина, и налила себе и Эрагону. Она подняла свой стакан, сказала несколько слов на языке гномов, и Эрагон постарался повторить все слова следом за нею, после чего они выпили вино до дна и Глумра сказала:

— Мне служит утешением понимание того, что Квистор продолжает жить, что теперь он носит одежды, достойные короля, и наслаждается вечерним пиршеством в чертогах Морготала. Пусть же обретет он еще больше славы на службе у богов!

И они снова осушили стаканы.

После этого Эрагон хотел было распрощаться с Глумрой, но она не позволила ему встать, подняв руку, и спросила:

— Тебе есть где укрыться, Губитель Шейдов? Есть у тебя такое безопасное место, где ты мог бы спрятаться от тех, кто непременно хочет сгубить тебя?

Эрагон ответил, что ему велено оставаться в туннелях под Тронжхаймом до тех пор, пока Орик не пришлет за ним вестника. Глумра коротко кивнула и заявила:

— Тогда ты и твои сопровождающие должны оставаться здесь, пока этот вестник не явится. Я настаиваю на этом.

Эрагон начал было протестовать, но она лишь покачала головой:

— Я не могу позволить, чтобы те, кто сражался бок о бок с моим сыном, отсиживались в сырых и темных пещерах. Ни за что не допущу такого, пока жива! Зови своих товарищей, и мы будем пировать и веселиться в такую мрачную ночь.

Эрагон понял, что не сможет уйти, не нанеся тем самым жестокой обиды Глумре, а потому позвал своих охранников и переводчика, и все вместе они помогли Глумре накрыть на стол и принялись за хлеб, мясо и пироги, обильно запивая все это вином. Шумное застолье затянулось за полночь. Глумра была как-то особенно оживлена: она пила больше всех, смеялась громче всех, сыпала шутками, блистала остроумием. Сперва Эрагону стало не по себе от такси го странного веселья, но потом он заметил, что улыбка возникает лишь у нее на губах, а вот глаза ее никогда не улыбаются; а если ей казалось, что никто за ней не наблюдает, с лица ее тут же исчезало всякое веселье, сменяясь грустным, каким-то обреченным спокойствием. «Она же нас развлекает! — понял он. — Это ее способ почтить память сына и отогнать горестные мысли о его гибели».

Никогда в жизни он не встречал подобных женщин!

Было уже далеко за полночь, когда в дверь кто-то постучал. Хундфаст отворил ее и впустил гнома, облаченного в воинские доспехи. Гном держался очень скованно, настороженно озирался и все поглядывал на дверь и подозрительно темные углы. В нескольких фразах на древнем языке он сообщил Эрагону, что его прислал Орик, и прибавил: