— Но, возможно, такая война — это единственный способ разделаться с предателями из клана Аз Свельдн рак Ангуин, — заметил Эрагон.

— Я так не считаю. Хотя, если я ошибаюсь и война все-таки окажется неизбежной, мы должны сделать так, чтобы это была война всех кланов против одного Аз Свельдн рак Ангуин. И тогда можно будет обойтись, так сказать, малой кровью. Общими силами с ними можно будет, наверное, и за неделю разделаться. А вот если кланы разобьются на две или даже три фракции, это вполне может привести к ослаблению и гибели всего нашего народа. Вот почему так важно, прежде чем обнажать мечи, убедить всех вождей, что клан Аз Свельдн рак Ангуин виновен в тяжком преступлении. Правда, под конец тебе придется позволить нашим магам и колдунам немного покопаться в твоей памяти, выяснить подробности этого нападения и убедиться, что все происходило именно так, как это утверждаем мы, что все наши обвинения справедливы и абсолютно лишены личной выгоды. Пойдешь ты на это?

Эрагон колебался. Ему вовсе не хотелось открывать свои мысли перед какими-то заклинателями, да еще и принадлежащими к совершенно чуждой ему расе. Поэтому он ответил не сразу, а мотнул головой в сторону трех связанных гномов, лежавших друг на друге, и спросил:

— А эти как же? Разве их памяти недостаточно, чтобы убедить кланы в виновности Аз Свельдн рак Ангуин?

Орик поморщился:

— В принципе этого должно было бы хватить, но чтобы все окончательно расставить по своим местам, вожди, безусловно, захотят сравнить их воспоминания с твоими, а если ты откажешься открыть свои мысли, Аз Свельдн рак Ангуин может заявить, что мы что-то скрываем от Совета Вождей, что все наши обвинения — это всего лишь ложь и клевета.

— Хорошо, — сказал Эрагон. — Раз это необходимо, я согласен. Но если кто-то из ваших заклинателей сунет нос, куда ему даже случайно соваться не следует, у меня не будет иного выхода, кроме как выжечь из их сознания все, что они успеют узнать. Есть вещи, которые я не могу открыть никому другому.

Орик согласно кивнул:

— Правильно. У меня у самого есть кое-какие «хромоногие» сведения, которые никому знать не надобно, иначе это вызовет настоящую панику среди кнурлан. Я уверен, вожди кланов согласятся с твоими условиями — у них ведь у самих полно секретов, о которых они ни за что не стали бы трубить по всей нашей стране. Не сомневаюсь, правда, что магам своим они велят делать свое дело, невзирая на любую опасность. Ну да ладно. Главное — нападение на вас способно вызвать такое возмущение среди гномов, что гримстборит всех кланов будут просто вынуждены докопаться до правды, даже если при этом лишатся своих лучших колдунов.

Поднявшись на ноги и выпрямившись во весь свой невеликий рост, Орик приказал унести пленников и отпустил почти всех, оставив лишь Эрагона и двадцать шесть лучших своих воинов. Изящным жестом взяв Эрагона под левый локоть, он повел его в свои внутренние покои, говоря на ходу:

— Сегодня ты должен остаться здесь. Сюда предатели из клана Аз Свельдн рак Ангуин сунуться наверняка не посмеют.

— Но если ты хочешь лечь спать, тогда мне придется предупредить тебя: сегодня я вряд ли способен буду уснуть. У меня до сих пор кровь так и бурлит при воспоминании об этой схватке; да и разные мысли тоже не дают мне покоя.

— А это уж ты как хочешь, — сказал Орик. — Хочешь спи, хочешь бодрствуй хоть всю ночь — дело твое. Ты меня этим ничуть не обеспокоишь, я себе на уши толстый шерстяной колпак натяну. Но все же прошу тебя: успокойся, примени какой-нибудь особый прием, которому тебя эльфы научили. Тебе нужно восстановить силы. Новый день уже грядет, до рассвета всего несколько часов, а утром Совет Вождей соберется снова. И мы с тобой должны быть свежими, бодрыми и готовыми к любому повороту событий. То, что нам предстоит завтра, вполне возможно, определит не только конечную судьбу моего народа и моей страны, но и всей Алагейзии. Да не смотри ты на меня так мрачно! Подумай лучше вот о чем: успех нас ждет или неудача — а я просто уверен, что победа будет за нами, — наши имена навсегда останутся в памяти народной. Главное — достойно выступить на Совете. И если это удастся, то само по себе будет огромной удачей. Удачей, которой можно и нужно гордиться. Боги переменчивы в своих пристрастиях, и единственный вид бессмертия, на который мы можем рассчитывать, — это бессмертие, добытое нашими собственными делами и свершениями. Слава или бесчестье ждут нас, но и то и другое куда лучше безвестности и забвения. Горько, если о тебе забывают через минуту после того, как ты покинул этот мир.

…Поздней ночью, уже почти перед рассветом, Эрагон сидел, сгорбившись, в объятиях мягкого дивана, и мысли его блуждали где-то далеко-далеко, смешиваясь с беспорядочными снами наяву. Впрочем, он постоянно и вполне ясно видел перед собой противоположную стену, украшенную мозаикой из самоцветов. Но на фоне этой стены, точно на светящемся экране, мелькали сцены из его жизни в долине Паланкар до того решающего момента, когда безжалостная и кровавая судьба столь резко переменила все его существование. Сцены эти, впрочем, несколько расходились с реальностью, и он погружался в некие вымышленные обстоятельства, как бы собранные по кусочкам из того, что имело место на самом деле. Однако, когда он уже хотел силой воли заставить себя выйти наконец из этого ступора, его внутреннее видение словно прояснилось и эти сны наяву приобрели наконец оттенок реальности.

Он стоял в мастерской Хорста, и двери в мастерскую были распахнуты настежь, свободно болтаясь на обвисших петлях. Ночь была беззвездной, и всепоглощающая тьма, казалосъ,стремиласъ сжать в комок эту кузницу, освещенную тусклым красноватым огнем, горевшим в горне, — сжать в комок и проглотить все то, что существовало в пределах этого освещенного круга. Хорст, точно статуя великана, возвышался рядом с горном, и по его лицу и бороде то и дело пробегали какие-то страшноватые темные тени. Его мощная рука ритмично поднималась и опускалась, и звон, подобный колокольному, тревожил и словно взрывал царившую вокруг тишину, когда молот Хорста ударял по концу раскаленного докрасна стального бруска. Взлетали и падали на пол снопы искр. Хорст еще раза четыре ударил по бруску, затем снял его с наковальни и сунул в бочонок с маслом. Над поверхностью масла заплясали язычки пламени, синеватого и прозрачного, и с яростным шипением погасли. Вынув брусок из масла, Хорст повернулся к Эрагону и хмуро спросил:

— Зачем ты сюда пришел, Эрагон ?

— Мне нужен меч. Настоящий меч Всадника.

— Уходи. У меня нет на это времени. Разве ты не видишь, что я занят: мне надо выковать крюк для котла по просьбе Илейн. Он ей обязательно нужен к началу битвы. Ты пришел один?

— Не знаю.

— А где твой отец ?И где твоя мать ?

— Не знаю.

И тут Эрагон вдруг услышал еще чей-то голос, звучный, мелодичный, исполненный силы и властности:

— Добрый кузнец, он пришел не один, а со мной.

— А ты кто такой? — грозно спросил Хорст.