Мушка на черных ресничках

Пробегает листок бумаги,

За стеной играют на скрипке,

Как если б сказали: ночь.

Кто-то в доме напротив

Зажжет окно, как звезду,

Выжидающую одиноко —

Кто-то хотел бы словом,

Словно ладонью, накрыть

Весь мир, как малую мушку.

Но ближе всего шелест

Крови, она в виски,

Как за последней стеной,

Бьет, чтобы помнил.

Уже звезда моя первая

Расплылась серебряным пятнышком —

Вглядываясь, теряешь.

Коротенький сон приходит,

Словно к ребенку,

И в нем лишь одно слово:

Любовь или смерть – кто знает?

Может быть, просто сумрак,

Может быть, кровь смолкла,

Может, ладонь – как затаенное дыханье.

Был сон цвета твоих глаз.

Видит вечер, что дети уснули,

Подложил румяный сон под подушку,

Стал настраивать лады ульев,

Колобродить в пустых ракушках.

Сняла ночь звездочку, а та золотая,

Сменяла звездочку на трели звучные,

А сон удалился в лес, напевая,

И там подкручивал скрипичные ключики.

Таращился лиловый месяц

Подбитым глазом в звездный пух,

Пока вдруг, не узревши землю,

Надвинул облако на темя

И серебро развесил оплеух.

Хозяин облаков неистовый

Листву, как книги, перелистывал,

Где вписан жребий роковой.

Дорожку непрямую стлал

И звезд узоры вырезал.

А там в дубовое дупло

Животик воздуха – в тепло —

Втянулся спать и так повис,

Как нетопырь макушкой вниз.

Белыми пальцами звуков

Тишины не поправишь.

Складываю из черных клавиш

Серебряное письмо.

С каждым звуком все резче

Вижу твой свет далече,

Глаз на ветру твоих след.

В танце фигурки порхают,

Но басы заедает,

Звоночки сходят на нет.

Играю полет акварелей,

Заброшенных кладбищ полынь

И вижу дорог полевую теплынь,

Мелодия – абрис твой белый.

Мне слышится голос твой.

Вечер в окнах голубое свертывает,

Смешивая музыку с каждой большой звездой.

Как сквозь стену пройду сквозь аккорды

И встречусь с тишиной и тобой.

Не пустыня, но иссохшее лежбище молний,

Свалка мертвых туч, горл клочья.

Наверху небо разодранной книгой,

Внизу – кровь и почва.

Я тот, кто видит сосуд, воздвигающийся

Из ваших жестов и мыслей, а край сосуда

Бледней лепестков золота – мое одиночество.

Не могу рассказать всего, что должно быть рассказано,

Не могу писать так тонко, как по небу безлистое дерево,

Вижу лишь зеленые тропы унесенной ветром листвы,

Только касаюсь завитков рассыпанных раковин,

Слышу лишь шепот темных сердечек мака,

Но большего надо. Они этого хотят, мертвые.

В глуби жемчужных минут,

В глуби бледноцветущих дней,

В глубине лет, осыпавшихся с маятников,

Созревали камни.

Купола возникали из терпенья, как яблоки,

Каждый придел – родниковый, готичный —

В лепестках свода таил улыбку Моны Лизы.

Так века застывали в музыке под рельефами облаков,

Так любовь запечатлевала в камне образ человека:

Храм.

Потом возводились башни собора,

Неф святого Яна, плывущий сквозь огонь и время,

Разбитыми ребрами борющийся

С медленной смертью.

Тогда-то и встал погост,

Эта партитура совершеннейшего молчанья,

Сломал границу

Меж собой, и городом, и крестом,

Последнее войско, дошедшее до нынешних улиц.

Здесь, где фреска была, как сердцебиенье,

Затухающее в камне, теперь

Пятно, тяжелое и сырое, как океанский ил,

Ил, в который вошли люди, небесные птицы,

Корабли, скелеты.

Ил.

С высоты спускаются

Развалины: костяные картины на длинных золотых вожжах света.

Каждый мой шаг помнит мелодию ступеней,

Под пальцами прах: отчаянье мертвых.

Под веками тьма – задумчивость мертвых,

И птицы, как сны их, улетают отсюда.

Вдалеке выпадает рыжий сгусток бури. С воздушного дна

Бьет крик: последняя башня. И все, что вижу, —

Как недобежавший свет,

Как неубившая смерть,

Как окаменевшая звезда.

allegro con brio[176]

Близкой улыбки звезда ласковая,

Проливаешься высокими молниями: мелодия,

В тебе струны красок, костров пляски

И скелеты железа, выгнутые пожаром.

Ты меня пробудила из яви. Не чает

Душа припасть мрамором губ к своду,

Преступленья искуплены, земля свободна,

И могилой ангела – твое молчанье.