ЭТОНЕСОВЕТИДЗЕ. Да-да, но адресок оставьте.

МИЧУРЕНКО. Я? Адресок? А… адресок. А… зачем? Может, хотите сочку кактусового? О, я вам лучше… молочка… может…

ЭТОНЕСОВЕТИДЗЕ. Кактус кактусом, а мне нужна ваша адрес.

МИЧУРЕНКО. Ага. (Медленно записывает адрес и, обрадовавшись свободе, уходит.)

ЭТОНЕСОВЕТИДЗЕ. Ну, что дальше?

ВАРФАЛАМОТВЕЙ и ПСИХОВ (смотрят друг на друга, поднимают правые руки и говорят, обращаясь к зрителям). О, мерзкие автомобили, противные чистые рубашки, омерзительное ароматное мыло, ненужная, вредная и развращающая зубная паста. Прочь вместе с гнилым комфортом, гадкими креслами и диванами. Мы хотим трудиться очень долго и очень тяжело. Хотим выполнять пятьсот шестьдесят процентов нормы, хотим вылезать из штанов и плеваться кровью, ибо так надо. А теперь клянемся сделать такое количество соды, что империалисты в ней размякнут и разложатся без остатка вместе с Атлантическим пактом и «Голосом Америки».

ЭТОНЕСОВЕТИДЗЕ. Пожалуй что так. Но не знаю, могу ли вас простить.

Трубы, тарелки, барабаны и фанфары. Все становится более социалистическим. Пахнет коммунизмом. Сверхчеловечески открываются двери, нечеловечески входит СТАЛИН. Сверхчеловечески добрый, нечеловечески приветливый, гениально улыбающийся.

СТАЛИН (нечеловечески добрым голосом). Ну, чевой-то там, товарищи? Как так? Захотелось немножко понизкопоклонствовать, да?

ЭТОНЕСОВЕТИДЗЕ (вытянувшись в струнку). Так точно, ТаищСталин.

СТАЛИН. Перестали уже, да? Ну да ладно.

ВСЕ (в унисон). Вы все знаете, ТаищСталин.

СТАЛИН. А это благодаря марксистско-ленинскому анализу ситуации. А ты, Дементий, хотел иметь холодильник, да? (Со сверхчеловеческой усмешкой.) О, вот именно тебе его и несут.

ЕГОР НЕДОВЛАЗОВ вносит холодильник. За ним вваливается АВДОТЬЯ, стоявшая за дверью на коленях.

ПСИХОВ и АВДОТЬЯ. О, спасибо тебе, Великий Сталин.

ВСЕ. Великий Сталин.

ПСИХОВ. Величайший Сталин.

ВСЕ. Величайший Сталин.

ПСИХОВ. И вообще.

ВСЕ. И вообще.

АВДОТЬЯ. Спасибо, что идейно укрепил моего мужа и к линии приклепал. Умоляю вас, ТаищСталин, делайте дальше этот коммунизм. Дышать без него не могу. О, делайте.

ВСЕ. О, делай с нами что хочешь, ведь это так приятно.

ЭТОНЕСОВЕТИДЗЕ. Чтобы к коммунизму.

ПСИХОВ. И в коммуну.

ВСЕ. Так точно, именно так.

ПСИХОВ (шепотом, дрожа). А что мы тогда будем делать? Когда уже будет коммунизм?

СТАЛИН (нечеловечески доброжелательным голосом). Будем очень, очень тяжело работать. Только не низкопоклонствуйте. Я вам это говорю. (Барабан, тромбон, выходит.)

ПСИХОВ включает холодильник.

ПСИХОВ. Ой, он не морозит. Ой, он же греет. Ой, он варит. Что же это такое? (Холодильник с грохотом взрывается, в потолке и на полу образуется по дымящейся дыре. Остатки холодильника догорают на виду у присутствующих.)

ВАЗЕЛИНАРИЙ. Все потому, что мы спешили, ведь это сверх нормы, поэтому сборка делалась в спешке.

ПСИХОВ. Как это?

ЭТОНЕСОВЕТИДЗЕ. Молчать, коммунизм не может ждать.

ПСИХОВ. Сталинский холодильник.

ВСЕ. Дурак, это уже не соцреализм. Бей его что есть сил!

Рвут его на куски – занавес.

Перевод Язневича В.И.

Когда под неонами «Палладиума» стало пусто, президент, который ждал у выхода бокового коридора, осторожно вышел на улицу. Пальцы его еще раз коснулись нескольких монет в кармане: двадцать пенсов – это было все, что оставалось до конца месяца. Он специально задержался у выхода, потому что не хотел присутствовать при том, как министр просвещения отъезжает на такси. Министр давал уроки игры на фортепиано и благодаря этому мог позволить себе такую роскошь; подобные вещи были ниже достоинства президента. Впрочем, он все равно не умел играть.

«Нищета властителей, – мелькнуло у него в голове. Он подумал о Людовике XVI. – Нет ничего хуже…»

От кинотеатра до резиденции правительства было недалеко. Пробираться в наступающих сумерках и лондонском тумане проулками было не только обидно, но и опасно: в прошлом месяце возвращавшегося после партийки в покер генерального инспектора вооруженных сил, генерала Пшеджий-Хшенщотицкого американские солдаты раздели до нитки, и шеф протокольного отдела вынужден был отдать ему собственные брюки бессрочно.

Президент шел быстро, а поторапливали его еще и мрачные мысли. В антракте он узнал от заместителя начальника департамента Министерства сельскохозяйственных реформ, что министр внутренних дел в благодарность за недельный обеденный абонемент назначил официанта «Империала» киевским воеводой[179]. Это в высшей степени возмутило президента. И вдобавок этот киносеанс, на котором ему пришлось сидеть с лицом, прикрытым носовым платком, чтобы сохранить инкогнито! Это был фильм о восстановлении Варшавы. Он не смог воспротивиться желанию посмотреть этот фильм и теперь горько сожалел о своем легкомыслии. Наверняка по этому поводу появятся мерзкие сплетни.

Пансионат, в котором размещалось правительство, был двухэтажным зданием, а точнее, трущобой, в которой ютилось большое количество эмиграционных властей. Штукатурка отваливалась с фронтона целыми пластами, обнажая стены, покрытые лишайником и грязными потеками. Над неприкрытыми дверями слабо светила лампочка. Ложа привратника пустовала с тех пор, как миссис Бримбл, владелица пансионата, отказалась принять на это место великого князя Михаила Федоровича. Из холла к лестнице вела когда-то красная, а теперь пропитанная нечистотами дорожка. С бельэтажа доносился повышенный, а потому более, чем обычно, носовой баритон председателя Совета министров.

«Опять какой-то конфликт!» – подумал президент, но даже не замедлил шаг. Премьер, наклонившись через балюстраду, увидел его черный замызганный плащ и выскочил навстречу.

– Господин президент, так дальше не может продолжаться!

Он энергично потянул его за локоть.

– Вы видите? Вы видите?

Коридор, едва освещенный, уходил в глубь здания. Две ближайшие комнаты были резиденцией правительства и одновременно личными апартаментами президента и министров. Напротив первой двери на потертой дорожке красовалась отвратительная лужица.

– Опять пограничный инцидент? – слабым голосом спросил президент.

Как он был измучен всем этим – лестницей, политикой, всей этой властью.