— Иван, а вы в каком районе живете?

— Я как бы из-под Брянска. Деревня Красная Хрень. Сейчас поселок, типа, городского типа. Теперь в Москве живу, в Марьино.

— Красная Хрень? — удивился Изя.

— Красная Сирень.

По радио надрывался, заходился Георгий Плебс. Что-то про водку. Потом какие-то «Золотые унитазы». Нет ли чего-нибудь, кроме этой попсарни? Уж лучше гангста-рэп. Проехали шедевры турецких строителей, ряды кафешек, бистро, рюмочных. Москва кабацкая. Вдали беснуются огни Сити, возможно, появится свой Манхэттен, Таймс-сквер.

— Даунтаун, — Изя не заметил, что сказал это вслух.

— Ага, даунтаун, где гуляют одни дауны, бу-га-га.

— А почему новые небоскребы невысокие?

— А небо-то, видите, оно же низкое. Че скрести?

От Ваниных речей почему-то запахло щами и даже хлоркой. Пару раз мелькнул вставший на дыбы церетелевский Петр. Обогнули завод «Вибратор».

— Это, наверное, для прекрасной половины? — заинтересовался Изя и тут же получил от Марты увесистый тычок.

Садовое. У Красных Ворот по-прежнему стоит праздный Лермонтов в короткой шинели. «Кто ж его посадит?» Домниковка, район бывших домов терпимости. Сейчас бы сказали «толерантности».

Распутавшись с кольцами, выскочили на Остоженку. Волхонка, Воздвиженка. Желчь купеческих особняков. Арбат и off Arbat. «Как много доброго и милого в словах Арбат, Дорогомилово».

Справа осталось Новорижское шоссе, которое Борька называл «Нуворишским». Промелькнула афиша театра «Блинком» «Человек с рублем». Постер: «Школа-студия МКАД, спектакль „Любля“».

Опять бормочет радио. Кажется, «Эхо Москвы». Вялотекущая оппозиция.

— Еще этот Навальный, б…, навалился, — шипит Иван. — Оп-па, оп-пазиционер хренов. Будто с коррупцией воюет. Сионистский заговор.

Гламурно сияют купола Храма на Бассейне. Ваня небрежно перекрестился. Православный, право слово. Андрей предупредил, что при Иване лучше не упоминать, что Иисус — еврей. Начнет беситься, сквернословить. Иисус мог быть только русским.

Да что Иван, собственная московская внучка Глаша даже всплакнула, узнав, что ее русский Бог на самом деле еврейчик из местечка Назарет, что в Израиле. Иисус Иосифович. Иешуа. Из самой известной книги.

Над Россией теперь триада (три ада): православие, патриотизм, Путин. Три «П», воистину generation П. Ряшка today.

— Дума — дура, Путя — молодец! — бодро оформил Ваня впечатления от радионовостей.

— Умен не по годам, — туманно похвалил Путина Израиль.

Светофор, Иняз, МГИМО — теперь, наверное, Патриотическая академия, все ближе волнующий Комсомольский проспект.

— Светка, не дуркуй, не сейчас, — и допустил обсценную лексику. Кажется, Иван разговаривал с женой. Судя по репликам, он был как-то непрочно женат, скорее, состоял в причинно-следственной связи

— На кому ты тупаешь, на папу своему? Я тебе отвикну! — рявкнул Ваня. — Пора поставить точки над «ё», — закончил он, выключив телефон.

Обыденский переулок, где юный Изя в шестидесятых, взалкав независимости, снимал комнату. Тогда царили мир, дружба, жвачка, ржачка.

Живал и жевал он во многих местах. На Казакова, прямо напротив ордена Ленина имени Сталина Краснознаменного Государственного центрального института физической культуры. Теперь это, вероятно, Университет спорта.

И в Лефортове, супротив знаменитой тюрьмы, и на Шестнадцатой парковой, где пахло свинарником, когда менялось направление ветра, и на Владимирке — шоссе Энтузиастов, у самого «Нефтегаза».

И даже в Теплом Стане, у Райки. Она была тогда временно доступна, и он, когда они лежали довольные, мурлыкал в ухо: «Мне стан твой понравился теплый».

Синичкины пруды, Краснокурсантский проезд, Второй Пресненский переулок…

Кажется, Изя задремал. Короткий, со вкусом поставленный сон. Проснулся он в конце Ваниного монолога:

— Сто с лишним долларов! А я им говорю: бросьте этих ваших штучек. Доллары лишними не бывают! А он меня спрашивает: «Ты евреев на работу берешь?» — «Беру». — «А где, — говорит, — ты их берешь? Все ж уехали!» Бу-га-га.

Эту хохму Изя слышал еще в семидесятых. И отменил начавшую было расплываться улыбку.

Освещенный рекламами дождь со снегом. Густая тягучая пробка. В стременах педалей, в раковинах сидят моллюски, глядят сквозь дворники, слушают шансон. Коллективное бессознательное.

Зато в пробках можно в охотку созерцать, мониторить. Израиль — опытный зевака. Марта, поверх носового платка:

— Давайте заедем на Фрунзенскую набережную.

— О’кей.

Хамовники, Сад Мандельштама. Нет, не того, какого-то купца. Поэту не положено. Иван произносит: «Мандельштамп».

Спустились к реке. Марта осталась в теплой машине, наедине с насморком, сказав: «Де дадо, де богу».

Надменный мост, ветреная набережная, неоновые сумерки. Парапет подернут снежной сыпью, четкая скупость колорита. Пресыщенная нечистотами серая вода. Скользко, двигаться надо внимательно, как на ходулях. Полный озноб.

Изя опустил кепкины наушники. Однажды ему приснилось: прибой Средиземного моря лижет скользкий гранит Фрунзенской набережной. Волна ударяет в стену, прислушивается и ударяет опять.

Подмерзшая грязь с окурками. Пусть уж скорее уляжется снег и скроет гриппозную слякоть.

Вдруг страстно захотелось к морю, «где лазурная пена, где встречается редко городской экипаж». Где ты, Ашдод, белое княжество у моря, солнечное сплетение пальм, песка и восторга.

Загорелый бутуз, боясь расплескать, несет огромный студень медузы под восхищенно-брезгливыми взглядами. С треском надо всеми пролетел хулиган в шлеме, с пропеллером на спине. Держит воздушный курс на Тель-Авив. Пробки его не волнуют. Удивляясь своей бесстыжей красоте, над морем солирует закат. После купания дышится радостно, на веках дрожат изумрудные капли. Пунктир царапины на запястье, лоск смуглого плеча. Высоко в равнодушном небе подрагивает затейливый змей. Андрей, строго глядя на далекий теплоход, без суеты меняет мокрые плавки на сухие. На мелко смолотом, цвета муки, песочке шипит пеной прибой.

— Бора, выйди з мора!

Наверное, одесситы.

Пузатых почти нет. То ли они не ходят на пляж, то ли знаменитая средиземноморская диета. В зеленых волнах морщится апельсин заходящего солнца. Покачиваются яхты в марине. Все снимают закат телефонами, ах, сейчас появятся все цвета спектра. Ведь каждый охотник желает знать, а на чернеющем небе уже блестит грустная, искусно срезанная серебряная скобка с большого пальца ноги сами знаете кого… Мистерия.