— Как дела в городе? — спрашивает дедушка.

— Конкурс, бобой, — отвечаю я и вытягиваюсь на кошме, — надо много читать.

— Сколько платят, — уточняет практичный дед. Зажарка шипит и булькает. Ветер несет со степи запах чая.

— Три тысячи таньга, — считаю в уме я. — Только надо прочесть три тысячи страниц за три дня.

— Тентак тюрни бермайды, — говорит бобой Мосулло, и смеется своим теплым свистящим смешком. — Дурак никому не уступит почетное место.

Тут дед совершенно прав, мечущееся под котлом пламя выхватывает из темноты морщины, на которых уснуло время. Бобой кутается в парадный халат, вечером в степи прохладно.

— Почитай мне, Макс, — говорит он, дует на зажарку, а потом пробует на соль.

Я послушно лезу в смартфон, переводить трудно, но я не сдаюсь. «Муха на фреске» Мирон Карыбаев.

Константин Хан болел два раза в год.

В первый раз — во время крещенских морозов, когда влажный алма-атинский воздух промерзал до минус двадцати, а в Сайранском водохранилище прорубали иордань. В купель он окунаться не рисковал, но облиться холодной водой в ванной считал нужным. После этого неизменно слегал с простудой. (С)

Дед внимательно слушает. Он мой самый благодарный слушатель, это своего рода взаимное уважение — нам есть много чего сказать друг другу. Я читаю текст и понимаю, что в очередной раз столкнулся с притчей. В том самом хорошем понимании этого понятия. Чуть более человечном, чем все святые писания. Читая притчи можно почесать нос, пукнуть, задремать, выпить — в общем, проделать все обычные человеческие дела, будучи уверенным, что тебя не осудят.

С другой стороны в притчу можно обернуть все. Это самый простой и одновременно самый сложный формат текста. Простой, потому что достаточно взять два фунта добродетели и смешать их с парой унций прегрешения. Небрежными мазками дав обстоятельства и героев. Три четыре калеки на два милосердия и в качестве специй — грехи. Незатейливая философская кухня.

Но в этой кажущейся простоте есть один подвох. И он — тоже простота. Сконструировать из несложных слов что-то действительно попадающее в вибрации — чудо. Про себя я называю этот эффект парадоксом Цоя. Простые тексты, неканонический ритм, отсутствие рифм и как результат — целое поколение, выросшее на окраинах. И тут автор явно недорабатывает. И дело вовсе не в персонажах. Вернее не в них самих. Дело в самом авторе.

— Ты, видать, думаешь, что я алкаш, — Костя пнул попавшую под ноги бутылку, та откатилась к стене. — Что я законченный человек. (С)

Конченый! Конченый, автор! И такого в тексте достаточно, чтобы потерять видимость достоверности. Прекрасные аллюзии на милосердного Агасфера, в которых автор тоже пытается хитрить — ведь аллюзии не предполагают мотивации персонажа. Эти аллюзии разбиваются о диалоги. При этом, что стоит отметить у автора замечательно вышел дядя Юра. Прямо очень. Цельный типаж, вообще без каких-нибудь царапин и кракелюр. Но он единственный. К остальным много вопросов. К главным, второстепенным. Хотя формат притчи извиняет все. Даже ее схематичное исполнение.

В «Мухе на фреске» много отсылок, тут автор намешал много. Парфюмер, Протрет Дориана Грея — увидеть можно что хочешь, тут там, мелкие вкрапления, намеки, привкус, отзвук, апокрифы. Но текст, увы, сырец.

Он прошагал под аркой и оказался на проспекте. Остановился, очарованный старой советской мозаикой на боку панельного дома.

Изображала она храм, не понять какой. Было в ней два цвета: пыльный серый и тёмно-бордовый, такой же, как у порослей дикого винограда на стене здания. И была она прекрасна.

разглядывая другие мозаики: церкви, мечети, мавзолеи…(С)

Ну, нет в СОВЕТСКИХ мозаиках храмов, уважаемый автор. Соцарт не такой. И не мог быть таковым.

— Ты… Алан, верно? — подозвал он новичка. — Драки с ножом лучше будет избежать. Но если избежать не получится… — он бросил снаряд новичку, тот рефлекторно словил. — Бей. Сбоку, снизу, неважно.(С)

Поймал, схватил, да?

— Что он там пил, этот Коться? — презрительно говорит слушающий дед, — Не арак, нет?

Я уверяю его, что Костя Хан пил водку. Арак, по мнению дедушки, пьет только старый иблис бобо Насрулло — его давний соперник и сосед.

— Яхши! — одобряет дед и извлекает из халата бутылку «Каратау особой». А потом плещет в пиалу солидную порцию. Заметив мой осуждающий взгляд, он заверяет:

— Никто не видит.

Я почему-то уверен, что это самое «Никто» он произносит с большой буквы. Бобой наливает вторую порцию и протягивает пиалу мне. Я смотрю в небо, в которое от земли поднимается стрекот ночной живности, Никто не смотрит на меня. У него свои заботы.

Я продолжаю читать вслух, дед сыпет в котел рис, прикрывает крышкой и садится на корточки у дувала.

На кухне, в тусклом свете лампочки, этот вечер заползал в сердце, наполнял душу полубезумной горячечной хмарью. (С)

Бобой одобрительно кивает — некоторые отрывки построены идеально. Немного усилий и «Муха на фреске» будет прекрасна. В ней для этого есть все, осталось только влить душу.

Я сделан из далёких городов,

В которых, может, никогда не буду.

Я эти города люблю за то,

Что люди в них живут и верят в чудо…(С)

— Принеси Маузер, Макс, постреляем, — предлагает дедушка. — Я патроны взял.

Я послушно иду в кошару.

— Не могу достать, бобой, зацепился за что-то, — громко говорю я, пытаясь достать оружие из импровизированной кобуры. — Может порвать этот чувяк?

— Ты что?! — возмущается дед, — это самого Ленина чувяк!

— Ленина? — удивляюсь я и подхожу к окошку.

— Да. Я тебе не рассказывал?

— Нет, — заинтересованно говорю я.

— Когда мы возвращались с товарищем Жидаускасом с Байрачи, встретили по дороге. Маленький такой, в халате, галифе и кепке.

— И что?

— Товарищ Жидаускас взял себе халат и галифе, а я чувяки. Я же тогда совсем молодой был, — фигура бобой Мосулло темнеет на фоне беленого дувала. За ним слышны голоса, под светом единственного уличного фонаря играют дети. Периодически взлетает мячик и падает, хлопается со звонким стуком на землю.

— А