Сначала, на ранних фазах скорби, пациент пытается отрицать утрату, стремясь к обладанию объектом и его сохранению, и одним из способов сделать это, как мы видели, является идентификация с объектом. Скорбящий отказывается от всех интересов, за исключением тех, что связаны с утраченным человеком, и такое сужение внимания служит задаче отрицания раздельности и доказательства того, что судьбы субъекта и объекта неразрывно переплетены. В результате идентификации с объектом скорбящий верит, что, если умрет объект, ему придется умереть вместе с ним, и, наоборот, если скорбящему надлежит выжить, то и реальность утраты объекта должна отрицаться.

Эта ситуация зачастую представляет некий парадокс, поскольку скорбящий так или иначе вынужден позволить объекту удалиться, даже будучи уверенным, что он сам не переживет эту утрату. Работа скорби включает в себя столкновение с этим парадоксом и связанным с ним отчаянием. Если он проработан успешно, это приводит к достижению раздельности самости и объекта, поскольку именно в процессе скорби проективная идентификация обращается и части самости, ранее приписываемые объекту, возвращаются в Эго (Steiner, 1990a). Таким образом развивается более реалистичное видение объекта, уже не искаженное проекциями самости, и Эго обогащается теми вновь обретенными частями самости, которые ранее им не признавались.

Кляйн (Klein, 1940) ярко описала этот процесс у пациентки, которую она называет госпожа А. Эта пациентка потеряла сына и после его смерти принялась сортировать свои письма, оставляя те, что были получены от него, и выбрасывая все остальные. Кляйн предполагает, что бессознательно пациентка пыталась возродить сына и обеспечить ему безопасность, выбрасывая то, что она воспринимала как плохие объекты и плохие чувства. Вначале она плакала мало и слезы не приносили ей того облегчения, которое стали приносить впоследствии. Она чувствовала себя оцепеневшей и закрытой, и ей перестали сниться сны, как будто она пыталась отрицать реальность своей фактической утраты и боялась, что сны заставят ее с этой реальностью соприкоснуться.

Затем она увидела во сне мать и сына. Мать была одета в черное платье, и пациентка знала, что сын этой женщины умер или умирает.

Этот сон заставил пациентку соприкоснуться с реальностью не только ощущения утраты, но и с целым рядом других чувств, которые были спровоцированы сновидением, в том числе с чувством соперничества с ее сыном, который, видимо, символизировал также ее брата, утраченного в детстве, и другими примитивными чувствами, которые необходимо было проработать.

Позднее она увидела второй сон, в котором летала вместе со своим сыном, и тут он исчез. Она почувствовала: это значит, что он умер, утонул. Она чувствовала, что тоже должна утонуть, но затем совершила усилие и ушла от опасности, вернувшись к жизни.

Эти ассоциации показали, что она решила, что не умрет вместе с сыном, а выживет. Во сне она чувствовала, что быть живой хорошо, а мертвой – плохо, и это значит, что она приняла свою утрату. Она горевала и чувствовала вину, но это сопровождалось меньшей паникой, поскольку существовавшая ранее убежденность в собственной неизбежной смерти была утрачена[5].

Итак, мы видим, что способность признать реальность утраты, приводящая к различению самости и объектов, является решающим моментом и определяет, будет ли достигнуто нормальное завершение процесса скорби. Сюда входит задача ослабления контроля над объектом, и это значит, что предшествовавшая тенденция, нацеленная на обладание объектом и отрицание реальности, должна смениться на противоположную. В бессознательной фантазии это означает, что человек вынужден столкнуться со своей неспособностью защитить объект. В его психической реальности присутствует осознание внутренней катастрофы, вызванной его садизмом, а также понимание того, что его любви и репаративных желаний недостаточно для того, чтобы уберечь объект, которому следует позволить умереть, хотя это и принесет опустошенность, отчаяние и вину. Эти процессы сопровождаются душевной болью и душевным конфликтом высокой интенсивности, что является частью успешного выполнения функции скорби.

Пациент В.

Я вкратце упомяну еще одного пациента, который проходил долгий и постоянно застревающий анализ, в котором превалировала его убежденность в том, что ему обязательно надо стать врачом. На деле он не смог поступить в медицинский институт и после нескольких попыток изучить стоматологию вынужден был смириться с должностью больничного администратора, которую ненавидел. Сеанс за сеансом посвящались его потраченной впустую жизни и все слабеющей надежде на то, что обучение на вечерних курсах приведет его к поступлению в медицинский институт если не в этой стране, то за рубежом.

Я неоднократно связывал его потребность стать врачом с его убежденностью в том, что в его внутреннем мире содержится умирающий объект, который ему надлежит лечить и сохранять, и что он не может смириться со своей неспособностью делать это. Он не мог признать невозможность и непосильность этой задачи, а также не мог отдаться ходу своей жизни и позволить объекту умереть. Он очень боялся, что не сможет справиться с будущей смертью своих родителей, а также собственного старения и смерти. Почему-то он был уверен, что если сможет стать врачом, то это сделает его неуязвимым перед болезнями.

Когда ему было четырнадцать, у его бабушки началась тяжелая, неизлечимая болезнь – ее состояние постоянно ухудшалось, постепенно ее парализовало и, наконец, она умерла. Мой пациент был не в состоянии наблюдать за этим, а особенно за тем, с какой любовью ухаживал за своей женой его дедушка. Когда врач сообщил семье печальную новость, пациент в панике выбежал из дома. На протяжении нескольких лет я слышал различные упоминания об этом трагическом опыте и однажды интерпретировал это так, что его желание стать врачом было всемогущим желанием обратить эту смерть, что он верил, что даже сейчас он может поддерживать жизнь своей бабушки и делает это внутри себя с помощью фантазии о том, что, став доктором, он ее вылечит. Непродолжительное время он прислушивался к моим словам, которые, казалось, его тронули, но через несколько минут пояснил, что его желание стать врачом возникло не тогда, а несколькими годами раньше, когда в возрасте пяти лет он перенес операцию по удалению миндалин. Он описал свою панику при наложении маски для анестезии, и у меня не осталось сомнения, что он испугался, решив, что умирает. Таким образом, желание стать врачом было связано с желанием сохранить жизнь как себе самому, так и своим объектам, и эти желания переплелись столь неразрывно, что он не мог допустить мысли о том, что выживет, если его объект умрет. Задача скорби не была выполнена, и идея отказа от стремления стать доктором была для него равнозначна отказу от желания жить.

По-видимому, этот пациент застрял в первой фазе депрессивной позиции и