class="p1">Яшка внимательнее взглянул на Любу и повиновался. Делал он все с покорностью ручного медведя. Люба невольно улыбалась, глядя на то, как исчезает в больших Яшкиных ладонях их маленький чайник для заварки, как он режет крупными ломтями хлеб и, поминутно оглядываясь на нее, спрашивает, что еще надо.

— Отвернись, — попросила девушка. Надела халат, села к столу.

— Может, мне того, сбегать в честь выздоровления? — спросил, подмигивая, Яшка.

Люба нахмурилась, пересиливая себя, как можно мягче спросила:

— Зачем ты пьешь, Яков? Парень ты неплохой, а не понимаешь, что девушки этого не любят.

— Зачем, говоришь, пью? Да я и сам не знаю… Легче вроде, когда выпьешь.

— Легче? — изумилась девушка. — А что у тебя такого тяжелого?

— Ты не ве-еришь, я знаю. Думаешь, я просто так пью…

— Нет, почему же, — смутилась Люба, — я… я просто не знаю.

— «Не знаю»… И расскажу, так не поверишь.

…Давно выпит весь чай. Отставлены стаканы. А двое сидят за столом. Люба положила подбородок на сцепленные перед лицом руки, смотрит на Яшку, слушает. И в позе ее, и во взгляде больших и теплых серых глаз, и в молчаливости — во всем Яшка чувствует понимание. И он говорит, говорит, и ни тени рисовки уже не осталось ни в словах, ни в жестах, всегда размашистых, и только одна правда — скупая, выстраданная, слышится в его голосе.

И перед Любой проходит чужая, но теперь такая близкая — вот она рядом, судьба. И видит она ковыль в степи, и обожженную, изрытую бомбами землю, и мальчонку, который в отчаянье, с плачем будит на веки вечные уснувшую мать… И, как будто издалека, слышит голос Яшки:

— Потом я сбежал из детдома… По воле заскучал… Бродяжил. Воровать приходилось. Всякого насмотрелся… И тосковал. А спроси о чем — не скажу. Но жила во мне какая-то тоска. Раз как-то увидел в Ростове — в скверике это было — мальчишку какая-то женщина гладила по голове. Так не поверишь — разревелся я…

— Не надо, Яша… Я все, все понимаю. — Люба вздохнула, совсем по-бабьи, протяжно, глубоко и жалостливо.

Прощаясь, Яшка глухо спросил:

— Можно я к тебе приходить буду?

— Приходи, Яша… — девушка помолчала, потом, поборов смущение, сказала: — Только трезвый, хорошо?

Яшка молча кивнул, нахмурив черные вразлет брови, пожал руку, исчез.

Люба стоит у сварочного станка. Глаза ее прячутся за темными защитными очками. Из-за них не видно, как внимательно рассматривает она стальной нарезной прут, к которому приставляет другой, поменьше. Ногой она нажимает педаль. Короткая, как выхлоп, вспышка, нажим на педаль — вспышка, нажим — вспышка. И так целый день.

За соседним станком — Натка Белоусова. После выздоровления Любы их обеих перевели в арматурный цех на полигон железобетонных изделий. На вид работа арматурщицы легкая. Но к концу смены немеют плечи, болит поясница. Это, наверное, с непривычки. Или потому, что после болезни Люба еще как следует не окрепла.

Люба все время думает о Яшке. Она жалеет его. Хочет помочь. Воображение рисует самые радужные картины обновления Яшкиной души. Яшка больше не пьет. И, наверное, никогда не будет. Яшка будет учиться. Яшка становится техником. Он добрый, хороший…

Потом Любу охватывает страх: что если она не сумеет, не хватит у нее сил, чтобы до конца повлиять на Яшку?.. Как быть? Люба суетится возле сварочного аппарата, бестолково пережигает стальные стержни, волнуется так, будто именно в эти минуты решается Яшкина судьба.

Надо Яшке помочь, она верит в него. Надо, чтобы Яшка почувствовал чью-то заботу, человеческую теплоту, надо поласковее с ним.

Задумавшись, Люба нажимает на педаль и раз, и два. Прожженные прутья опять летят в сторону, Люба косится на подругу: заметила та или нет? Натка ничего не заметила, и Люба с облегчением вздыхает.

В ровные аккуратные лесенки с густыми лиловыми пятнами в перекрестиях складываются стальные прутья. И, словно по этим лесенкам, громоздятся мысли — все дальше и выше. Кажется, вот-вот — и они будут на вершине, откуда все-все станет ясно. Но нет, лесенка вдруг обрывается — Натка что-то весело кричит, машет рукой. Конец смены.

По дороге домой Люба загадывает: придет или не придет сегодня Яков. Если придет, они, как в прошлый раз, уйдут из дома и будут ходить по улицам поселка, и кружить по лесу, без дорог и тропинок, и вдыхать острые запахи наступающей весны. И он станет досказывать то, что не успел в тот первый, а потом и во второй свой приход.

После ужина Натка села за письмо к родным — она писала еженедельно, подробно сообщала о всех новостях: сколько заработала, что купила, какой фильм смотрела. Так требовала мать, строгая женщина, которая с трудом отпустила Натку на стройку.

Натка водит пером по бумаге и вздыхает.

Люба знает: Натке мучительно сообщать о своем «приходе-расходе». И так же трудно врать. Но она все-таки врет и оттого вздыхает.

Люба надела зеленый, в крупных белых цветах халат, села с книгой у окна — так она быстрее заметит, если придет Яков.

Натка запечатывает письмо, оглядывается на подругу и замирает с конвертом в руке. Что-то удивительно нежное и трогательное почудилось Натке в облике Любушки. В позе, в очертаниях нежного четкого профиля, во взгляде выразительных серых глаз.

— Красивая ты, Любка, — неожиданно говорит Натка. — Не знаю только, кому достанешься. Ох, и любить тебя будут!..

Люба обернулась, тихо сказала:

— Не надо так. Это ведь такое… Ну, свое…

— Конечно, — охотно согласилась Натка и, всматриваясь в Любушкино лицо, стала пророчить:

— Вот появится самый красивый парень на стройке, влюбится в тебя и — прости-прощай, Любушка! Улетишь ты от нас, некрасивых…

— Никуда я не улечу.

— Улетишь! — уверенно отвечала Натка. — Птица и та по весне вьет гнездо. А мы, девчонки, только помани, сразу замуж выскакиваем.

Люба смущалась от того, что говорила Натка, от своих мыслей. У некрасивой Натки с ее перманентом и веснушками на широких скулах жизнь была ясным-ясна. Люба даже позавидовала в душе: до чего у подружки все просто. А у нее вот тоскует сердце, и кто скажет — отчего?

В этот вечер Яшка не пришел…

Он появился в воскресенье. В начищенных до блеска туфлях, в новом синем костюме, в белой, с отложным воротничком рубашке, которая еще больше подчеркивала Яшкину смуглоту. Люба ждала его с нетерпением, с каким-то неясным предчувствием.

Едва Яшка переступил порог, Люба начала суетиться, что-то перекладывать на тумбочке. Почти с ужасом она услышала насмешливый голос Натки:

— Явился не запылился. Далеко ли путь держишь, молодой, красивый? — Натка бесцеремонно разглядывала Яшку с ног до головы.

— Натка, перестань, — попросила Люба.

— А ты что в заступницы