невидимых частиц пыльцы и мельчайших гусеницах, покрывших посуду и приборы, но ничего не говорю, потому что Агнар смотрит на меня так, как будто умеет читать мои мысли, а может, он попросту привык к тому, что я комментирую и поправляю все его действия. И я улыбаюсь.

— Красиво получилось, фиолетовое на белом, — ободряюще киваю я Агнару, заложив руки за спину, чтобы не начать перекладывать салфетки, сложенные по инструкции из видео на YouTube, которую в принципе невозможно выполнить правильно — и все-таки Агнар бился над этим час.

Знаю, что мне нужно сдерживать себя и не высказывать замечаний по поводу всего, что бы ни делал Агнар, перестать постоянно наблюдать за ним, как советует Олаф, и я стараюсь, но чаще всего не могу внутренне согласиться с тем, что лучше оставить наставления при себе, потому что тогда Агнар упустит многое из того, чему действительно стоит научиться. «Я не в состоянии найти золотую середину, — жалуюсь я Олафу. — Я просто обязана передать сыну все, что знаю». — «Но какие-то вещи он должен узнавать самостоятельно, своими усилиями», — возражает Олаф. И в этом он, безусловно, разбирается лучше меня, так было всегда: он мог спокойно стоять в стороне, наблюдая, как Агнар, вопреки всем предупреждениям, пытается заклеить велосипедную шину скотчем, или балансирует с немыслимым количеством тарелок и стаканов в руках, чтобы не возвращаться лишний раз на кухню, или тратит все свои карманные деньги на нелепый и бестолковый хлам, который развалится на другой же день. «Он узнаёт о последствиях на собственном опыте, и это лучший урок», — внушает мне Олаф, и я, в общем-то, согласна с ним, но редко выдерживаю тест на терпение.

«Это из-за того, что нам постоянно делала замечания мама, — объясняю я Олафу. — Она и сейчас не может оставить нас в покое. В отличие от нее, я хотя бы способна к самоанализу». Мама критикует меня за чрезмерный контроль детей, не понимая, что ее комментарии были и остаются проявлением такого же контроля. Но, делая множество замечаний, мама высказывает их иначе, чем я: да, она намного деликатнее и потому считает, будто это совсем другое дело. Мама не видит, что тонкость ее комментариев все только усугубляет, резко расширяя возможности их истолкования, и подчас вынуждает меня — обоснованно или не очень — предполагать, что замечание по поводу моей блузки в действительности направлено на мою личность и принимаемые мной решения.

«Никогда так не поступлю со своими детьми! — кричит Агнар нам с Олафом, когда злится. — Никогда не буду таким несправедливым! Я постараюсь их понять». Мне больно от его слов, потому что, помню, испытывала то же самое в его возрасте, да и позднее; наверное, и теперь чувствую то же, и тут ничего не поделаешь. Я говорила Олафу: труднее всего изменить свое поведение в мелочах, как бы ты ни обещал себе, что не станешь повторять родителей. В каком-то смысле этого легче избежать, если осталась глубокая травма, если тебя по-настоящему предали. А мелких ошибок не замечаешь, разве что намного позже, в связи с другими событиями. Не знаю, сумею ли я это изменить. Я не хочу обращаться с детьми так, как мама со мной, не хочу постоянно критиковать Агнара и Хедду. У них не должно возникать чувство, будто мир рушится, когда мне больно, и их эмоции не должны подчиняться моим. Олаф думает, что я преувеличиваю и мне следует быть благодарной своим родителям, и все это — типичная проблема развитого мира: излишняя забота матери. Ему всегда нравились моя семья, мама и папа, Эллен и Хокон. В последние годы Олаф связан с ними теснее, чем со своими родными. В отличие от меня он считает, что мама всегда говорит прямо, и это подкупает, а папа скромен и вовсе не ставит себя выше других, общая же атмосфера именно такая, какой ему всегда недоставало в своей семье, — ощущение свободы и открытости, о чем он сказал на одной из первых встреч с моими родными. Мне было приятно, я увидела всех по-новому — глазами Олафа — и поняла, что он имеет в виду. Понимаю и теперь, и порой меня переполняет чувство благодарности, когда я думаю о них, о нас, но это быстро сменяется раздражением, когда мы встречаемся. «Так уж устроена жизнь, — замечает Олаф, — все это мелочи, и каждая семья — особенная, как говорит твоя мама».

Я прошу тишины и встаю. Улыбаюсь, откашливаюсь, ощущая, как к щекам приливает кровь. Всегда как-то неловко принимать торжественный тон, находясь среди близких, эта перемена ролей и декораций кажется неестественной, насквозь видимой. Руки задрожали, и вспомнился старый совет Эллен: листок с речью нужно потянуть в противоположные стороны, чтобы одновременно напрячь мышцы и разгладить бумагу. Я оглядываю всех сидящих за столом и затем поворачиваюсь к папе.

— Дорогой папа, — начинаю я и замечаю, как вдруг засияли его глаза.

Мы с Хоконом и Эллен еще несколько месяцев назад решили, что речь должна подготовить я, как самая старшая, а они мне помогут. Ни тот, ни другая никак не поучаствовали в ее создании, кроме пары фраз, которые удалось из них вытянуть. Они, по обыкновению, решили, что вся ответственность на мне, им можно расслабиться, ведь все будет сделано. На сей раз я в принципе была не против, мне хотелось произнести свою собственную речь в честь папы, моими словами, без вмешательства извне. Я много работала над ней в последние месяцы, и это заставило меня глубоко осмыслить мое отношение к папе. Вначале у меня было так много мыслей, идей и формулировок, что мне пришлось ограничивать себя, выделять только самое главное, проводя основную мысль. Но когда я начала записывать, оказалось, что ни одна мысль, ни одно слово не охватывают того, что хотелось сказать, их недостаточно, на бумаге все выглядит плоским, банальным, пафосным, — я смутилась, когда попробовала прочесть свою речь вслух. Более того, с первого же записанного мной слова послышался мамин голос, и в тех местах, где на этапе обдумывания я воображала ее одобрительный взгляд, теперь мне мерещились лишь высоко поднятые брови и мелкие морщинки вокруг губ — смесь притворного удивления оттого, что вот бывает же настолько плохо, и явных усилий не рассмеяться.

«Ты слишком много думаешь о себе, — сказала мне Эллен, когда я в конце концов попросила у нее совета. — Это худший вариант; люди, которые сосредоточены на себе, когда им надо произнести речь, озабочены тем, какое впечатление они производят и что о них подумают другие.