— Вы и «Бони-М» знаете? — удивился Николай Иванович.

— Знаю? — Моран выглядел оскорбленным. — Знаю?! Учтите, я изучал законы гостеприимства…

— По книге «Кулинарные секреты»?

— Не язвите, вы ведь на грани полного истребления… Я изучал законы гостеприимства, и только по этой причине вы еще живы. Каким это образом я могу ЗНАТЬ такой кошмар, как «Бони-М»? Диско — это разложение.

— Это восьмидесятые, — сказал Николай Иванович. Он совершенно не выглядел испуганным. — Может быть, по временным рамкам и не строго восьмидесятые, но по духу… То, о чем я вам толковал. Тухлятина.

— Голубчик мой, с тухлятиной покончено! — заявил Моран. — Отныне мы говорим исключительно о классике!

Он заглянул в чайник, обнаружил, что кипяток закончился, но идти на кухню поленился. Просто высунул длинный язык и слизнул из своей чашки последние несколько капель.

— Хорошо, поговорим о классике, — согласился Николай Иванович. — Тема приятная. Наверняка «Кулинарные секреты» рекомендуют ее для лучшего пищеварения.

Моран задумчиво произнес:

— В последнее время я начал любить Шостаковича. И Прокофьева. Абсолютно тролльские композиторы. А вот от Шопена меня тошнит!

— Вы меня просто убиваете, — сказал Николай Иванович.

Моран радостно осклабился:

— Правда?

— Точно, — кивнул учитель русского языка и литературы. — Разите наповал. Поэт роняет молча пистолет. Поэт — это я.

— Данный факт нами уже был установлен, — напомнил Моран.

— Чем же так не угодил Шопен?

— Эльфийское булькание, а не музыка, — сказал Моран. — Классика — согласен. Музыка — согласен. Но эльфийское булькание убивает все. Оно убивает меня!

— Вы — это еще не «все». Каким бы необъятным вы ни были, всегда останется еще нечто, не вместившееся в границы, — сообщил Николай Иванович.

— Например, вы? — прищурился Моран.

— Напрасно иронизируете. Каким-то боком мы с вами соприкоснулись. И даже срослись. В мире человеческого общения это называется «общие интересы».

— Можно подумать, только люди умеют дружить, — сказал Джурич Моран. — Глубочайшее заблуждение! В искусстве дружбы и любви троллям нет равных.

— А как же эльфы? — напомнил Николай Иванович, стараясь не рассмеяться.

— А вы Шопена давно слушали? — возразил Моран.

— Хорошо, — после паузы произнес Николай Иванович. — Не Шопен. Что скажете о Чайковском?

— Стопроцентно человеческая музыка.

— Бах?

Моран болезненно сморщился.

— Бах… Мы об одном и том же Бахе говорим? Немец такой толстый, на органе играл?

Николай Иванович кивнул.

— Бах… Он… — Моран глянул на Николая Ивановича исподлобья. — Он больше, чем я, — наконец с трудом признался Моран. — В Калимегдане он был бы более одаренным Мастером, чем Джурич Моран. Хорошо, что Баха там никогда не было. Я бы ему, наверное, яду в пойло подсыпал.

— Моцарт? — тотчас спросил Николай Иванович.

— Для русского интеллигента вы довольно банальны в своих ассоциациях.

— Это признак вежливости. Банальные ассоциации позволяют выстраивать удобные переходы в разговоре.

— Удобные для кого? — сморщился Моран.

— Для обоих собеседников.

— Для меня банальные ходы неудобны, — отрезал Моран.

— Вы не человек, — вздохнул Николай Иванович.

— Только сейчас заметили? — огрызнулся Моран. — Скажу больше: я еще и не русский интеллигент.

— Вообще не интеллигент, — сказал Николай Иванович.

— Да. Но — интеллектуал. — Моран поднял палец. — Вы ощущаете разницу?

— Голубчик, вы — Джурич Моран, и этим интересны, — сказал Николай Иванович.

Моран испытующе взглянул на него:

— Не издеваетесь, часом?

— Нет.

— Почему?

— Я вежливый.

— Только поэтому?

— Вы мне нравитесь.

— Почему?

— Потому что я люблю неприятности.

— Извинение принято, — заявил Моран. — Моцарт — эльф, вот что я вам скажу. Поэтому все споры о его музыке бессмысленны. Он такая же абсолютная данность, как и любой другой остроухий.

— Так кто же, в результате, ваш любимый композитор?

— Прокофьев, — сказал Моран. — Вы что, не поняли? Особенно «Золушка». Без вариантов. Тролль.

— Как и Шостакович.

— Точно.

— Что ж, — сказал Николай Иванович, поднимаясь, — позвольте поблагодарить вас за вечер. Я давно уже не проводил время так приятно.

Моран остался сидеть. Он посмотрел на своего собеседника снизу вверх:

— Вы что же, намерены вот прямо сейчас от меня улизнуть?

— Разумеется. Час поздний, я и без того засиделся у вас в гостях.

— Ага, — сказал Моран, — я все понял.

— Простите? — вежливо удивился Николай Иванович.

— Ну, весь чай выпили, пирожные слопали — что ж еще тут торчать! — Моран распалялся все сильнее. — Все люди одинаковы. Пользователи. Пользуются друг другом. А как выжали напарника, так и отбрасывают. Как будто он не человек, а шкурка от лимона.

— Вы же сами настаивали на том, что вы — не человек, — напомнил Николай Иванович.

— Не человек! Но и не шкурка! — рявкнул Моран. — Вы хоть способны видеть различие?

Николай Иванович опять сел.

— Чего расселись? — напустился Моран. — Сперва обидели, а теперь расселись?

— Я пытаюсь понять, чего вы хотите.

— Поговорить. Мне скучно.

— Голубчик, я, пожалуй, все-таки пойду, — сказал Николай Иванович. — Вы раскапризничались, а я, виноват, вам не нянька.

— И напрасно, — пробурчал Моран. — Вы для чего приходили-то? Пообщаться?

— Если говорить честно, я приходил по делу, — сознался Николай Иванович.

— Ну так и говорил бы по делу, а то — «Моцарт, Моцарт»… — сказал Моран все еще сердито.

— Видите ли, — заговорил Николай Иванович, — я неспроста расспрашивал вас об Истинном мире…

— Хотите отправиться в экстремальное путешествие? — хмыкнул Моран. — Надоело двойки оболтусам ставить? Что, я угадал?

— Угадали, — признался Николай Иванович. — Сколько это будет стоить?

— Рублей четыреста. А сколько у вас есть?

Николай Иванович полез в карман пиджака и вытащил смятую сотенную, несколько десяток, три бумажки по пятьдесят рублей. Он выложил все это на кружевную скатерть и принялся отсчитывать мелочь. Моран жадно следил за каждой монеткой, а затем признался: