Как и предполагал Фихан, ей было лет сорок. Обвисшие складки у рта, мешки под глазами, волосы с проседью.

Геврон поймала на себе взгляд Евтихия и сердито обернулась:

— Что уставился?

— Рад тебя видеть, — отозвался Евтихий.

— Да уж, вы оба страшно рады, — огрызнулась Геврон. — Добро пожаловать домой! И что мне здесь делать? Я старая. Понятно вам? Я старая!

— Ну так вернись обратно, — предложил Евтихий. — Если тоннели Кохаги больше соответствуют твоей натуре, то нет ничего проще, чем снова нырнуть в ту нору, откуда мы выбрались. Вообще могла бы предупредить заранее, не тащил бы тебя зазря.

— Ага, вернуться? И опять клешни и прочее? Фихан ведь правду говорил. Эти превращения до добра не доводят… — Она безнадежно махнула рукой. — Старуха на кухне. Котлы, чистка овощей, и каждую осень — заготовка свиных колбас. Отныне и до самой смерти. Вот и все. Жизненный путь прямой, как полет стрелы. И такой же увлекательный. И с таким же исходом, разумеется.

— Ты вовсе не старуха, — возразил Фихан. — У тебя есть муж?

— Ну вот, теперь о муже заговорили! — Она всплеснула руками. — Может, и есть. Что дальше? Нужен он мне!.. Детей-то не народилось. А для чего еще он мне сдался, этот самый муж?

— Для любви, — сказал Фихан.

— Эльфийские глупости, — отрезала Геврон. — Он-то сам знаете для чего меня завел?

— Завел? — не понял Фихан.

— Как собачку заводят или там плесень, — объяснила Геврон.

— Никто по доброй воле не заводит у себя плесень, — возразил Фихан.

— А вот и ошибся, остроухий! — с торжеством заявила Геврон. — Я знаю немало примеров обратного…

Фихан махнул рукой:

— Лучше расскажи про своего мужа.

— Очень интересно? — Геврон хохотнула, неприятно кривя рот. — Хорошо. Он завел жену, чтобы на прислугу не тратиться. Только и всего. Никакой любви.

— Так почему же ты за него вышла? Он что, был богачом? — спросил Евтихий.

— Нет, — сказала Геврон. — Так ведь и я не красавица. Возлюбленного у меня не было, замуж больше никто не звал… Да и возраст уже изрядный. Вот я и согласилась. Честный договор. Ну и доброхоты — родственники, соседи, подруги, — все кругом уговаривали. Мол, главное в браке — уважение, а любовь не обязательна. Мол, самые прочные браки — как раз по расчету, лишь бы расчет был верный. Ну так вот, мой расчет оказался совсем неверный!

Она что-то еще говорила, и ворчала, и поминала недобрыми словами своего мужа и соседей-доброхотов, а заодно костерила своих спутников за глупость и непонимание…

Евтихий довольно быстро перестал ее слушать и начал думать совершенно о другом.

Он думал об Авденаго и о том, как ненавидел своего бывшего хозяина за то, что тот обременил его, Евтихия, двумя самыми ненавистными на свете вещами: свободой и выбором. Свобода означала для Евтихия одиночество и необходимость заботиться о себе самому; право выбора заставляло его постоянно размышлять о тысяче непривычных вещей.

Медленно и мучительно привыкал к свободе Евтихий — и при первой же возможности переложил обязанность решать и выбирать на плечи Фихана.

А вот Геврон, хоть и была женщиной, напротив — ничуть не страшилась свободы. Ей хотелось отвечать за себя самостоятельно и ради этого она готова была терпеть даже тоннели Кохаги — обитель вечной войны.

Евтихий закрыл глаза и вдруг представил себе какое-то неопределенно отдаленное будущее. Он как будто въяве увидел комнату с низким потолком — полукруглый свод, сложенный из крупного булыжника; толстоногий, обильно накрытый стол; горящую глиняную лампу причудливой формы; увидел своих спутников — Фихана на скамье, Геврон у блюда с мясом… Себя самого он не увидел, но в собственном присутствии не сомневался. Да, он тоже был там, возле этого стола.

Геврон привиделась Евтихию уже совсем старенькой, седой, но бодрой и смешливой, а вот Фихан абсолютно не изменялся. Очевидно, постарел и Евтихий, однако до какой степени — сейчас он определить не мог.

Все трое ужинали и вспоминали свое путешествие. Бережно перебирали в памяти разные подробности: как превращались то в красавцев, то в уродов, как освободили Геврон из оков и потом бежали из золотого замка, как пробирались через буреломы, как сидели на траве под солнцем, наслаждаясь ясным и теплым днем. Вот этим самым днем, который сейчас проходит. Вот этой самой минутой, в которой они сейчас находятся.

— Все будет хорошо, — проговорил Евтихий невпопад.

Геврон возмущенно уставилась на него с разинутым ртом, прерванная на полуслове. Она уже набрала в грудь побольше воздуху, чтобы напуститься на дурака с новыми силами, но тут Фихан взял ее за руку и негромко сказал:

— Довольно, Геврон. Хватит.

* * *

Путники находились в предгорьях — гораздо ближе к Калимегдану, чем предполагали изначально, когда только выбрались из тоннеля. Речки, бегущие через долину, сейчас были мелкими и приветливыми, однако весной они, совершенно очевидно, становились бурными, мощными; такими бывают тролли, когда, не рассчитав силу, дружеской затрещиной случайно ломают чужую шею. А потому что надо мышцы напрягать, когда тебя по уху хлопают. Ну и ладно, речь ведь не о троллях, верно?

Трава здесь росла по пояс, ослепительно-зеленая, оглушительно-пахучая, сногсшибательно-живая. Это, наверное, после мертвечины тоннелей так казалось.

Горы лежали впереди, как спящие медведи. За косматыми их спинами высились фиолетовые и синие пики, и на одном отчетливо различимы были тонкие белоснежные башни. Калимегдан, обитель величайших Мастеров. Утраченная родина Джурича Морана, Морана Злодея, Морана Бродяги, Морана Изгнанника.

Навстречу путникам бежали какие-то странные существа. В первые мгновения Евтихий принял их за лошадок — вроде тех, что разводят тролли: коротконогие, с косматыми гривами, широченной грудью. Они питаются сырым мясом и не ведают ни жалости, ни усталости.

Но иллюзия держалась недолго. Скоро даже Евтихий с его слабым зрением понял свою ошибку. Сминая траву, размахивая короткими, но чрезвычайно мускулистыми руками, к чужакам мчались человекоподобные создания. Они передвигались на удивление быстро, особенно если принимать во внимание их рост — самый высокий из них был на голову ниже, чем Геврон.

Лохматые волосы всех возможных цветов и оттенков, от белого до темно-синего, развевались на ветру. Эти существа казались детьми спящих медведей, плотью от их плоти, — так они были похожи сейчас на те заросшие лесом округлые горы, в которых обитали.

— Гномы, — молвил Фихан, останавливаясь.

Раньше Евтихию еще не приходилось видеть на лице эльфа такого выражения: Фихан был одновременно и потрясен, и перепуган.

Тот самый Фихан, которого несколько раз на памяти Евтихия пытались убить, которого забрасывали камнями, с презрением гнали от себя, против которого выходили с оружием…