одичал, да и самочувствие – не улучшилось. Я все еще страдаю от приапизма и запора, у меня то и дело болит живот и свербит в мошонке…

Днями и ночами я сижу на пляже и бросаю тяжелые гранитные глыбы в холодный серый океан. Меня забавляют всплески, волны и желтоватая пена.

Чего я жду?

Знака. Сигнала. Сигнала… от кого?

От высших сил. Но они молчат.

…

Со стороны суши ко мне непрерывно идут люди.

Жестикулируют, кричат, встают на колени и умоляют меня о чем-то. Кажется, они видят во мне защитника, избавителя, спасителя.

Глупцы! Ведь я даже не могу спасти самого себя от назойливых блох.

Иногда, в безлунные ночи, я, черный исполин, встаю, запрокидываю свою косматую голову, открываю страшную клыкастую пасть и истово рычу на звезды, а затем давлю в ярости спящих вокруг меня людишек своими когтистыми ножищами. Это доставляет мне радость, ведь я властелин их душ и тел.

Они лопаются как пузыри.

Но люди все равно идут и идут, со всех сторон, подают на колени и громко взывают ко мне. Я разрываю их на части и строю из их трупов пирамиды. Рву на себе шерсть, смешиваю ее с землей и кровью и укрепляю этим цементом их стены.

Люди приносят мне рядом с ними свои жертвы.

Перерезают первенцам глотки кривыми ржавыми ножами с зазубринами.

И голосят потом, как гиены. Безумцы!

…

В ясную погоду в полдень я дую в воздух и беседую с Солнцем. Оно греет и успокаивает меня.

Недавно оно рассказало мне о том, что на другой стороне Земли, на пляже в Калифорнии сидит самка, такая же, как я, огромная черная обезьяна.

Чуткими ноздрями я чую ее запах.

Сегодня в полночь отправлюсь в дальний путь.

2

Посередине бесплодного плато, за границами которого колышется и мреет штрихованное небытие…

Сижу на корточках на большом бетонном кубе. Худой и голый. Колени касаются моих ушей. Хоть я и не йог.

Или все-таки йог? Никогда не задумывался.

Играю на трубе. Или на кларнете. Не важно.

Играют йоги на кларнете? Вряд ли.

Вокруг меня, на земле, вповалку спят люди. Завернувшись в темные одежды.

Игры моей они не слышат.

Или они уже умерли и не могут меня слышать?

Умерли в эпидемию, которую я пересидел тут, голый, на моем кубе, лежащем в середине бесплодного плато.

Или я сплю? И лежащие вокруг меня люди – это только невыносимо навязчивая метафора моего сонного оцепенения?

Или я тоже умер?

И этот голый худой человек на бетонном кубе, играющий на своей дурацкой дудке – это вовсе и не я, а только данный мне слугами ада напрокат образ-вместилище.

И моё предназначение – сидеть тут и играть на трубе, пытаясь разбудить своей игрой мертвых людей.

3

Вода окружала покоящийся на небольшом возвышении замок со всех сторон. Река огибала его с севера и запада, на востоке и юге замок защищал узкий канал, вырытый в незапамятные времена. Тогда же через реку и канал были перекинуты мосты, на которых едва могли бы разъехаться две кареты.

Я сидел на берегу там, где сходились река и канал, напротив моста, и зарисовывал коричневым карандашом в альбоме то, что проходило или проплывало передо мной. Надеялся забыть то необъяснимое, страшное, что произошло с нами вчера. Забыть окровавленные руки и не слышать больше истошные крики. Забыть то, что проникало через еле заметные трещинки в мою жизнь и жизнь моей жены, и вчера получило свое логичное и ужасное завершение… да-да, оно проникало и уничтожало все доброе и хорошее, все, что мы создали за семь лет совместной жизни… жизни в любви и согласии, хоть и бездетной. Когда же это началось? Дни, месяцы или годы назад?

Когда ты в последний раз видел счастливую улыбку на лице жены? Улыбку, которая так радовала тебя в первые годы вашего брака. Когда вы последний раз танцевали на берегу моря, пили коктейль и весело болтали за завтраком, страстно, до изнеможения, любили друг друга воскресным утром? Когда все незаметно опреснело, когда жизнь стала серой?

Неудивительно, что к нам послали этого… дегенеративного типа… с голым черепом вместо головы. Специалиста по календарю майя.

Прямо передо мной по дну реки брели две клячи. Беседовали друг с другом о том о сем. Пегая и гнедая. Пегая была неисправимой пессимисткой, а гнедая любила поболтать о будущем австрийской монархии. Наверное удрали откуда-нибудь. В глубоких местах они плыли.

Лошадей догоняла погребальная лодка с покрытым саваном гигантским гробом посередине. Двое мужчин с длинными шестами, похожие на венецианских гондольеров, тихо пели свои куплеты. Мертвец-голиаф подтягивал им из гроба баритоном. У изголовья гроба сидел священник и негромко читал молитвы. Иногда он зачем-то плевал через левое плечо.

За ней плыла другая лодка, также управляемая гондольером с шестом. В середине этой лодки был установлен огромный барабан. За ним стоял человек в высокой золотой шляпе жреца и торжественно бил в него правой и левой рукой. Один раз в секунду. И барабан этот гудел как церковный колокол. Или как потревоженный пчелиный рой.

Справа от меня на берегу сидела странная парочка. Старуха держала на руках годовалую девочку. Рядом с ней сидел сердитый и насупленный китаец в пестрой шапочке, в руках у него были ручные меха, такие, какие используют ювелиры или кузнецы. Сопло мехов было вставлено в задний проход ребенка. Китаец яростно сжимал и раздувал меха. Трудно было понять, причиняет ли это девочке боль или приносит удовольствие. Надувает или просто сушит ее. Животик ребенка был раздут как у беременной.

Мне было жаль девочку, но я не встал, не подошел к ним, не вырвал меха из рук гадкого китайца, не треснул ими его по голове… я знал, что и меха и девочка и старуха и китаец – не более чем миражи, фата-морганы, не существующие на самом деле фигуры из параллельного мира. Мои руки схватили бы воздух…

Да, схватить я не мог ничего, но наблюдать мог… хотя все представлялось мне как будто я смотрел сквозь призму… и наблюдал и рисовал.

Три нагие женщины собирались купаться. Одна из них носила протез ноги ниже колена. У другой была искусственная голова. Третья явно была почитательницей божественного Кришны.

Кажется, они не замечали ни огромного рака, ни свившейся в клубок длинной змеи, ни крокодила, ни паука. Эти твари только что вылезли из реки и явно собирались напасть на находящихся на берегу людей и полакомиться их плотью.

Два