первое время не сидеть в Мюнхене, Штутгарте, Сиднее или Нью-Йорке без гроша в кармане. Никто из этих людей не думал о «бабушкином и дедушкином культурном наследстве», о пыльной мебели, зачастую украшенной интарсией (перламутр по черному дереву), сломанных музыкальных инструментах (довольно приличный клавесин в магазине напротив стоил тогда около ста марок, старинный или нет – не знаю), шмотках, фарфоровых безделушках, китайских ширмах с затейливой графикой, подсвечниках, патефонах и заезженных пластинках, старых почерневших картинах в тяжеловесных золоченых рамах, книгах и фотографиях, эстампах, марках, открытках… Всем до смерти надоела серая и тошная жизнь в ГДР, о том, что ей предшествовало, никто даже думать не хотел.

Все мечтали поскорее уехать отсюда и обосноваться в новом, еще неизвестном им западном мире, снять светлую теплую квартиру или купить в кредит домик с садиком, перевезти в него семью или завести новую, катать по автобану на шикарном лимузине, хорошо зарабатывать и отдыхать на островах в Карибском море, есть омары и пить дайкири… словом, наслаждаться всеми прелестями свободного мира. А о прошлой жизни – забыть как о страшном сне.

И они тащили все, что могли, в комиссионные магазины, антикварные лавки и букинисты, а что нельзя было продать – дарили или отвозили на свалку… и, если бы можно было продавать свое прошлое, они продали бы и его. Или отдали бы даром.

Об этой панической распродаже были хорошо осведомлены оптовые торговцы стариной с западной части Германии. Они знали – она продлится не долго, сундук полупустой, и жадно снимали с «восточной зоны» последние сливки…

И мне, новоприезжему бедняку из Совдепии, оставившему все, что было дорого – книги, иконы, картины и рисунки вместе со всем остальным барахлом в брошенной в панике московской квартире, досталось несколько крошек с барского стола. Одной из таких крошек и была эта коллекция открыток. Две тысячи изображений, величиной с ладонь. В двух солидных картонных коробках. С золотым тиснением!

Не было у меня тогда еще ни денег на бары или путешествия, ни знакомых, ни книг, ни телевизора… поэтому я часто проводил долгие одинокие вечера в огромной холодной квартире, по которой гуляли как привидения сквозняки, завернувшись в мой старый плед, сидя в кресле с ногами, прихлебывал скверное какао из большой желтой кружки, ел гренки, слушал маленький приемник Sony и часами рассматривал эти открытки, закрывал, как мог, пробелы в моем образовании. Их было так много, что все они, все вместе сливались в одну зияющую дыру… из которой иногда высовывали свои подлые мины Маркс и Ленин. Переводил на русский названия и краткие описания с помощью привезенного из Москвы словаря. Приобщался так к чужой жизни. Фантазировал и мечтал…

И, как это часто бывает, мечты мои были интереснее и слаще всего того, что действительность могла мне дать. Но в этом конечно не виноваты, ни прекрасная Саксония, в которую занесла меня насмешница-судьба, ни ее жители, а только склад моего характера, мое отношение к жизни, настрой, позиция, которую я сознательно занял, короче, я сам… один я.

…

Мечты. Какие мечты?

Понятно, какие. Обыкновенные, детские. Ведь я, как ни старался повзрослеть, так и остался ребенком. Тело отяжелело, постарело, а душа… Так и не научился брать на себя ответственность за что-то, за кого-то… Поэтому я на старой родине никогда не делал карьеру и не собирался ее делать на новой, не женился, не завел детей. Инфантильный тип.

…

Вот у меня в руках открытка… изготовленная в небольшом фотоателье во Фрайберге, серебряной столице Саксонии. Застенчивая девушка печально смотрит в камеру. Нежные губки сжаты, волосы причесаны на пробор. Одета во что-то светлое, легкое как облако… Я мечтаю… нет, не о том… а о том, что мы вместе посетим дрезденский оперный театр, послушаем «Кавалера роз» Рихарда Штрауса (слышал отрывки по радио). А в антракте полакомимся настоящими венскими пирожными (о них мне часто рассказывал шапочный знакомый, бывший венец). А потом, после театра, пойдем в гостиницу, в уютный номер с видом на Фрауэнкирхе, ляжем на кровать и там… Нет, нет… только прижмемся друг к другу щеками, обнимемся и заснем. Под ватным атласным одеялом.

…

Еще одна чудесная картинка.

Средневековый замок на скале. Могучие стены, башни, башенки…

Вокруг скалы – ров с крокодилами. Крокодилов не видно, но я знаю – они там, прячутся под зеленоватой ряской, они ждут неосторожного путника, ждут терпеливо… хотят откусить ногу или руку.

Где-то внутри, в зале с готическими сводами, как паук в центре паутины, сидит престарелый барон. Крутит на толстом пальце магический перстень с Лунным камнем. Вокруг него – преданные ему рыцари, наложницы, шуты, жонглёры, челядь…

Пир горой. Катавасия. Гвалт. Пахнет жареным мясом, потом и хмелем.

Музыканты играют на лютнях, рыцари гогочут как гуси, кубки звенят, шуты танцуют, жонглеры жонглируют разноцветными шарами. Медведь на цепи рычит. Лают здоровенные псы. В потаенных щелях копошатся нетопыри.

Освещают сцену – коптящие факелы на стенах.

Барон смотрит на все это, прищурив хитрые глазки. Да, он стар и немощен, но он видит все… замечает каждое движение, легкую гримасу недовольства, руку, поглаживающую кинжал, фривольный взгляд… слышит каждое неосторожное слово, страстный шёпот, звон шпоры.

Он догадывается, что его юная белокурая жена, Изольда, изменяет ему с его воспитанником и любимцем Тристаном. Сердце его набухает черной злобой. И он бьет по дубовому столу своей каменной рукой. В пиршественном зале все замолкает, замирает, и барон объявляет о своем решении послать Тристана на битву с великаном Морольтом.

Тристан выходит из-за стола и встает перед бароном на колено. Объявляет о своей готовности вступить в неравный бой с великаном.

Изольда хватается за горло и падает в обморок.

Старинный недоброжелатель Тристана Кинварх угрюмый, гадко посмеиваясь в жидкую бороденку, предлагает другим рыцарям пари на двести золотых талеров. Он ставит на Морольта. В победу Тристана верит только верный Моруольк, носящий на груди, под кольчугой, медальон с кусочком копья Лонгина.

* * *

В тот вечер я опять сидел в кресле, завернувшись в плед, и рассматривал мою коллекцию открыток. Попивал горький какао. Да, из той самой глиняной чашки. Гренки не ел, потому что не было у меня дома ни хлеба, ни яиц, ни молока, ни сахара. И денег тоже не было, чтобы все это купить.

Из радиоприемника доносилась булькающая джазовая музыка, за окном лил дождь, ветер завывал так выразительно, как будто демонстративно мстил мне за что-то, в квартире было сыро и холодно, на душе было также. И как