казались безнадежными. И спросить, разумеется, не у кого – в такую погоду никто не гуляет. В конце концов я решил, что вокзал находится прямо за углом.

Здание вокзала было пыльным и потрескавшимся, как пересохшая земля, и с моей стороны на нем не было никаких вывесок. Когда автоматические двери скользнули в стороны, я почувствовал краткое дуновение теплого воздуха. Они отогреют наши кости. Даже в такой ненастный день в зале ожидания сидели люди. Повсюду дети, собаки, чемоданы и рюкзаки. Все казались уставшими и измотанными, как будто просто поднять взгляд требовало от них нечеловеческих усилий.

Но меня часто охватывает подобное чувство – я иду сквозь толпу людей, как сквозь дурной сон. Я вижу их перед собой. Ночной самолет, трясущийся под порывами ветра, пассажиры с позеленевшими перекошенными лицами, вцепившиеся в свою неполноценность и собственный стыд.

Читает, лежа на кровати. Занавески.

У многих ли есть такие дни, такие моменты, чтобы ими согреться, я стою у камеры хранения и шарю по карманам в поисках мелочи. Путешествовать налегке – необходимость, багаж меня только замедлит. Я кладу монету в лоток. Заталкиваю рюкзак в ячейку. Поворачиваю ключ в замке – ключ, который я выбросил, ключ, который я снова нашел, кладу его в карман куртки, что подумают те, кто найдет чемодан спустя тысячу лет, что они подумают, если. Какая теперь разница. Теперь. После.

Два путешественника, одна цель.

По дороге к выходу я захожу в магазинчик. Играющая по радио песня на мгновение заглушает песню, звучащую в голове. Мой взгляд падает на стойку с прессой, глянцевую обложку журнала о путешествиях. Я вижу шпиль собора, часы на башне ратуши – тот же город, что и тогда, город жары и металлических скульптур, разговоров в тени чужих отпечатков ног, тихий летний голос, чтото поднимается из глубины, шахматы и сирень, салфетки и дым сигарет, голос собирателя правды, моего единственного друга во всем мире, моем прекрасном бродячем мире, мира в друге, на самом деле единственного, кто не ждал и шептал в полусне, кто выбрал бы его, если бы —

Если бы.

68. Летом к городу прилипает жара. Асфальт плавится, кровь в сосудах становится вязкой. Дворик с выставленными столами и стульями – мирный уголок тени, наполненный ароматом сирени. Но июль здесь безжалостен. Даже разговоры за столом тягучие, сонные. Мне здесь нравится – мне кажется, что так я ближе к М. Хотя она наполовину норвежка, а ее отец переехал в Норвегию еще до ее рождения, она все равно зовет эту страну и этот город своей родиной.

Я сижу под большим каштаном и играю в шахматы с С, дедом М. Мы встречаемся после обеда, играем и пьем чай, пока день клонится к вечеру. Он просит рассказать ему последние новости из Нефтяной горы, как он называет мою страну. Пожалуй, разговоры с ним я люблю в этих поездках больше всего. Он не открывает рот понапрасну. Порой мне кажется, что я беседую с древним великим магистром госпитальеров. А вот Лакун считал, что он скорее напоминает Уильяма Берроуза. Сложно сказать, кто из нас был ближе к истине.

Мы сидим, перемещаем фигуры, которые задают ритм беседе точно так же, как партитура служит основой импровизации. Как и я, он путешествовал почти всю свою жизнь. Как и я, он большой поклонник тишины. В отличие от меня, он считает путешествие особой формой медитации, видом молитвы. Он терпеть не может передачи о путешествиях, поскольку, что бы они ни продавали – курортный отдых или гуманитарный проект, – они в любом случае запихивают мысли и жизненный мир человека в гигантскую мясорубку. (Словарь путешественника: мясорубка. Кухонный прибор, превращающий еду в бесформенную массу.) Мы проводим немало времени в спорах о значении духовности в человеческой жизни. Порой у меня возникает чувство, что он выстраивает фигуры и слова в стратегическую позицию, которая для меня совершенно неприступна, как будто хочет, чтобы я понял его лишь много лет спустя. Он повторяет это снова и снова c кудахтающим смешком: я напоминаю ему его самого в молодости. И хотя столик так мал, что я могу протянуть руку и прикоснуться к его плечу, он словно находится в километрах от меня, а я будто смотрю на него в перевернутую подзорную трубу. Если бы мне пришло в голову встать и перейти на его конец стола, я бы не удивился, если бы за это время он облысел и сгорбился.

Шахматные фигуры растворяются в сумерках, я убираю со стола их осязаемые остатки. С отхлебывает чай и ждет. Уже совсем темно, лицо его будто парит в слабом свете плавающей свечки. Его морщины похожи на узоры резного секретера, очки блестят, точно монеты.

Я осторожно спрашиваю, почему так трудно найти место в сердце М. Он в ответ рассказывает историю из тех времен, когда он работал на французского антрополога в Мали. Они познакомились с одним из старейшин племени догонов, и он научил их слушать. Если сесть совершенно неподвижно, объяснил он, и по-настоящему прислушаться к другому человеку, можно услышать тихую, но отчетливую песню, звучащую у него внутри.

Я молча пью чай в ожидании, пока наши лица полностью скроются в темноте.

69. Утро воскресенья. Мы с М гуляем по городу – ее городу, от каменных стен пышет жаром, делающим все движения сонными и заторможенными. На ней сиреневый сарафан, волосы забраны в пучок. Через плечо перекинут ремешок фотоаппарата. В общем, совершенно обычный день в совершенно обычном городе в совершенно обычном мире. Но это снаружи.

Два молодых человека, у которых начинается роман, должны узнавать мир заново, каждый час. Если закрыть глаза на то, что она не готова к серьезным отношениям – пока, – то беспокоиться совершенно не о чем.

Мы направляемся на базар рядом с закрытым вокзалом. На другой стороне реки я вижу стену, полностью заклеенную плакатами. Это Стена стёба, объясняет М. Местная община художников решила досадить властям, придумав гражданам новые права. Каждую неделю что-нибудь новенькое. Я останавливаюсь и читаю, что на них написано. Каждый имеет право тратить деньги на то, чтобы походить на других. Каждый имеет право быть неправильно понятым и высмеянным. Никто не имеет права расстраиваться из-за этого.

Мы идем дальше через древнюю колоннаду – повсюду граффити и концертные афиши, острый запах мочи и блевотины из подворотен. Трио балканцев с духовыми инструментами стоит перед торговым центром и играет джазовую версию песни «Полночь в Москве».

Я начинаю подпевать мелодии, и М