И со всем этим добрались до дому. Отец, который по-прежнему сидел у телевизора, поначалу огорчился при виде наших покупок и заявил, что нам всучили ни на что не годные наречия, но, когда мы предъявили ему наше Р, забыл обо всем на свете. И эта буква, покуда жила, доставляла нам много отрады – мы вставляли ее куда только можно (включая ресницы, благодаря которым можно было моргать, как раньше), но уже через несколько часов она распалась: мясник наврал нам – она оказалась не первой свежести. Из существительных помню два – стакан и поцелуй, потому что нам очень нравилось, что можно опять целоваться и пить воду, не ловя ртом струю из-под крана. Что же касается готовой фразы (Страх сидит во мне), то она оказалась хоть и твердой, но чересчур хрупкой и сломалась при попытке извлечь из нее слово страх.

Ну а когда мы все их истратили, все стало как прежде или даже хуже, потому что каждый час уносил какое-нибудь слово или букву и их исчезновение снова сужало горизонт реальности. Я понял, что все это – вроде прогрессирующей слепоты, и, покуда мои родители сидели перед телевизором, не моргая и дыша со свистом, потому что вместо бронхов теперь опять были бонхи, слонялся по квартире, пытаясь подсчитать последние потери. Не было ни трусов, ни ремня, ни шариковых ручек. Исчезли также двери и картины со стен, но, впрочем, я не мог точно вспомнить все, что было и чего не стало тут, хоть и часто наведывался сюда с другой стороны. И кроме того, думать одними картинками, не имея в запасе слов-обозначений, было очень изнурительно, и я скоро выдохся – прежде всего потому, что понял: поскольку мне некому представить мою инвентаризацию, я и сам скоро позабуду о ней.

Хотя путь по зыблющимся улицам был опасен, я решил все же отправиться к Лауре. На пустыре меня окликнули мальчишки с нашей улицы, зовя присоединиться к ним. Они прятались за кустами с духовыми ружьями (ужьями, разумеется) и рогатками (огатками, само собой), подкарауливая книги. Я постоял рядом минутку и видел, как в небе проплыло несколько толстых томов, но шли они чересчур высоко. А когда уже собирался идти дальше, появилась маленькая книжка, по формату – учебный словарик, и, отделившись от стаи, снизилась и приземлилась в нескольких метрах от нас. Все затаили дыхание и прицелились в нее. Те, у кого не было ни ружей, ни рогаток, подобрали камни, и вслед за первым зарядом, попавшим в корешок переплета, они целым градом обрушились на книжку и в считаные секунды погребли ее под собой. Мы выскочили из-за кустов, и самый проворный схватил книжку – это в самом деле оказался словарь – и с ловкостью рыбака, чистящего улов, или мясника, потрошащего дичь, вырвал ей внутренности. На землю посыпались предлоги, частицы, союзы, артикли и прочая мелочь, на которую никто не обращал внимания, потому что все жаждали добраться до полноценных слов. И мальчишки, с такими неимоверными трудами одолевавшие в школе премудрости грамматики, теперь удивительно споро и ловко отделяли глаголы от числительных, а прилагательные – от местоимений. Выше всего ценились существительные (а те, что обозначали конкретные понятия, шли дороже абстрактных). Наречие же было вроде печенки: гастрономическая редкость, деликатес на любителя, так что никто не собирался за него драться. Не прошло и четырех минут, как книжку поделили, оставив на земле вместе с переплетом никому не пригодившиеся слова, над которыми, слетевшись, как на кусок протухшего мяса, уже кружились мухи. Мне, хоть я и не участвовал в охоте, тоже выделили долю – дали два местоимения, одно мужского рода, другое – женского, и объяснили, что ими можно заменить любое существительное. И, судя по всему, они, пусть и не так эффективно, как заменяемое ими, с задачей своей справлялись вполне успешно. Я понял: это – нечто вроде того, как за неимением ремня подпоясываешься веревкой, спрятал их в карман и, потихоньку отделившись от остальных, отправился искать Лауру.

А найти ее было не так просто. С прошлого раза улица, которая вела с пустыря в ее квартал, сильно изменилась и стремилась как бы закрыться сама собой, вроде того, как после удаления зуба затягивается рана в десне. Я догадался, что в такой ситуации оганизм будет ближе к реальности (к еальности, точнее говоря), чем старый добрый и привычный организм. И не то чтобы я вдруг истаял как дым или сделался студенистым – нет, скорее стал похож на какое-то изменчивое, с непостоянными свойствами вещество и благодаря этому куда лучше вписывался в зыблющиеся, подвижные улицы. Тишина при этом стояла, надо сказать, мертвая, а окна практически исчезли в морщинах фасадов, как иногда скрывают пупок складки на животе.

Окружающий меня городской пейзаж напоминал скорее извивы какой-нибудь полости в человеческом теле, чем внутренности пустой улицы. И казалось, будто я иду не по мостовой, а по каким-то хрящеватым звеньям – может быть, по пищеводу. И думал, что, если, не дай бог, все это продлится и продолжится, самое скверное будет заблудиться не на улицах, вдруг ставших незнакомыми, а внутри собственного тела – мы провалимся, например, в почку и не сумеем выкарабкаться из нее, чтобы вернуться к мозгу, в том случае, разумеется, если раньше привыкли жить в этой мыслящей емкости. А каков будет мир, управляемый из поясничной области? И тут внезапно, будто в озарении, я понял, какой смысл заложен в городах, в переплетении его улиц, в этой сети, служащей для того, чтобы мы перемещались из одной части себя в другую. А оставаться внутри своих домов или в пределах своих кварталов – что, кажется, сейчас и происходит – людям будет так же опасно, как затвориться в собственных легких или печени и оттуда пытаться управлять миром.

Тут наконец в складках этой раздробленной, разбитой – притом наголову разбитой – реальности я различил улицу Лауры и с благодарным чувством человека, ощутившего, что к онемевшей ноге вернулась чувствительность, устремился туда.

Она стояла одна примерно на том же месте, где мы встречались раньше, и, когда заметила меня, на лице ее появились разом и облегчение и легкий упрек. Да, конечно, мы давно не виделись – а сколько именно, сказать не могу, потому что не знаю, как течет время в этом измерении, тем более что часовые и минутные стелки – это совсем не то же самое, что стрелки. Вслед за тем я заметил, какие произошли с ней перемены: лоб, как и у всех в этой стороне, стал более покатым, а веки почти не шевелились, причем это, как ни странно, пошло ей на пользу, несколько умерив волнение, которое вызывал во мне ее взгляд. Обняв ее, я пересчитал завитки каждой из ушных аковин и убедился, что их стало на два меньше. Лаура – или Лауа, ибо таково было ее настоящее имя в эти дни, – тем не менее не утратила своей, только ей присущей атмосферы, плотно обволакивавшей все ее тело и создававшей, казалось, особый климат, отличавшийся от того, в котором пребывали все мы – все прочие. Я не знал, какое время года сейчас в этом мире, потому что и листки календая, и стелки часов мелькали здесь стремительней и прихотливей, нежели в мире календарей и стрелок. Может быть, уже и декабрь, потому что было очень холодно, да к тому же мороз без буквы р посередине пронизывал до костей и кусал злее, чем тот, к которому мы привыкли. И потому, прильнув к Лауре всем телом, я блаженно и благодарно ощутил окутывающее ее тепло. На ней был свитер с немного растянутым воротом, и мне хотелось уткнуться в него так, чтобы, увлажняя своим дыханием шерсть, как бы рикошетом почувствовать запах ее кожи.