И я перестал мечтать о появлении духа-покровителя. Однако, с другой стороны, настал момент, когда, не располагая ни предметами, ни их названиями, мы лишимся также и возможности тосковать по ним. Это вовсе не значит, будто боль утраты исчезнет, – нет, она превратится в некое неопределенное недомогание, ну вроде того, какое испытываешь, когда тебе нехорошо, а что именно болит – живот или голова, – понять не в состоянии. И наибольшую тревогу в такие минуты вселял вопрос: а может быть, того, что мы уже не помним, никогда и не существовало?

С этой минуты все пошло вразнос. Например, вскоре мы потеряли слово шкаф. Есть, конечно, такое, с чем можно сколько-то времени уживаться, даже если не знаешь, как оно называется. Однако шкаф без имени – это зияющая пасть. И мы, проходя по комнате или по коридору, невольно старались посторониться, чтобы эти губы-дверцы не ухватили, не втянули в себя. Или во внезапном приливе отваги распахивали их и, вытащив изнутри одеяла, зимнюю одежду и вообще все, что при беглом осмотре могло бы пригодиться, торопливо заколачивали потом гвоздями, забывая внутри множество всякой всячины, – отчасти оттого, что очень спешили, а отчасти – и боясь, как бы эти странные емкости, опустев полностью, не разгневались на нас.

И так вот, с невыразимой печалью свисая с вешалок в этом плотном и насыщенном мраке, остались внутри костюмы. Ходили слухи, будто люди, неразборчивые в средствах, запирают там тех, от кого хотят избавиться, – людей или домашних животных. Так это или нет, неизвестно, но достоверно известно, что по ночам какое-то время еще слышались доносящиеся изнутри душераздирающие ахи-охи и стоны отчаяния. Полиция не вмешивалась, поскольку всеобщий хаос достиг уже такой степени, что подобные происшествия внимания к себе не привлекают, а равно и потому, что вслед за потерей сперва вещей и явлений, а после и слов, их определяющих, мы лишились и способности скучать по ним. Невозможно же скучать по тому, что не существует ни как предмет, ни как словесное его обозначение. И, заколотив шкафы, мы не вспоминали даже, что когда-то у нас были столы.

А квартиры после этой последней потери стали похожи на восточный базар. Коридоры были заполнены простынями, одеялами, скатертями и салфетками, штанами и куртками, жестяными коробками из-под печенья, набитыми фотографиями, и всякой прочей рухлядью и хламом, который в свое время пожалели выбросить на помойку и годами хранили в глубине шкафов. Поскольку были заколочены также и всякие там серванты и комоды, представлявшие собой, с позволения сказать, разные роды и виды семейства шкафовых, на полу в кухне и в столовой громоздились наборы рюмок и стаканов, сервизы, кастрюли, сковородки и тому подобная утварь. Мы то и дело и на каждом шагу спотыкались, но очень скоро, впрочем, приноровились и к этому новейшему варварству и стали считать, что такой образ жизни – в порядке вещей, хотя вещи-то как раз пребывали в полнейшем беспорядке.

А я смотрел по сторонам и сознавал, что все это доставляет страдания мне одному, потому, должно быть, что пребывал одновременно и внутри и снаружи этого сундука и мне труднее было забыть все, что мы потеряли. К этому времени из словарной челюсти выпало еще несколько зубов – завтрак, обед и ужин, но мы почти не обратили на это внимания, потому что давно уже не собирались за столом в определенные часы, а ели где придется – стоя, руками, – когда испытывали голод.

Самое же скверное, впрочем, было впереди и началось, когда мы стали терять буквы. В тот день я решил сказать Лауре, что люблю ее. Не то чтобы мне очень нравилось делать признание в такой общепринятой манере, но, приняв решение, волновался так, что уже не мог придумать чего-нибудь еще. С другой стороны, слов стало меньше и они обрели больше смысла, чем прежде, так что я тебя люблю вполне соответствовали общей линии.

И я, как жук-одиночка, проскользил по безымянным улицам к ее кварталу и, когда мы встретились, прижал ее к стене, пересчитал ресницы на верхнем веке правого глаза (я каждый раз считал, сколько у нее ресниц, и запоминал цифру, чтобы в тот день, когда мы потеряем слово ресницы, восстановить в памяти ее глаза), пересчитал, а потом между поцелуями сказал ей так:

– Я люблю тебя, Лауа.

И, сам удивившись внезапному исчезновению р, повторил фразу, которая выговорилась точно так же:

– Я люблю тебя, Лауа.

– Что с тобой? – спросила она.

– Не могу п’оизнести букву, которая стоит между у и а.

Она засмеялась, крепче обняла меня и сказала:

– Не п’иду’ивайся.

В эту минуту я понял, что из нашего алфавита выпало р и нам страшно будет говорить от опасения выглядеть смешно всякий раз, как споткнемся о слово, где есть эта буква. Я вот, например, прежде чем начать фразу, мысленно просматривал ее всю, чтобы успеть поставить где надо другое, подходящее слово. Лаура делала то же самое, и разговор наш поэтому тянулся очень медленно и томительно. И наконец, отринув страх показаться смешным, я сказал:

– П’осто я пьизнаю`сь тебе в любви.

Проклятое р торчало чуть ли не отовсюду.

– Не говойи так, – со слезами на глазах сказала Лаура. – А то кажется, что ты йешил подйазнить меня.

И она была права, это казалось шутовством.

Я уныло побрел обратно, хоть и понимал, что впервые в жизни ясно осознал разницу между буквой, словом и фразой. На самом-то деле это были совсем разные инструменты и отличались друг от друга, как отвертка от молотка, а молоток – от плоскогубцев, но все-таки раньше путались у меня в голове. Я не успел как следует поразмыслить об этом, потому что внезапно, покуда я искал улицу, выводящую из Лауриного квартала на пустырь, откуда было уж недалеко и до моего дома, меня охватило очень неприятное ощущение: показалось, будто ничего этого нет и как будто улицы, устав от своей безымянности, тоже стали терять свой реальный облик и по своей воле превращаться в смутно зыблющихся призраков.

Нельзя было сказать, будто чего-то не хватало, потому что и фонари, и редкие деревья, и подъезды оставались на месте, но словно тонули в испарениях тумана. Я так боялся, что улицы исчезнут или что благодаря своей невесть откуда взявшейся подвижности разбегутся в разные стороны, что бросился сломя голову к пустырю, а оттуда – к дому. Родители сидели в гостиной, смотрели телевизор. Без сомнения, они уже знали, что случилось с буквой р. Они обняли меня – да, и отец тоже, – приговаривая:

– До’огой наш, до’огой наш мальчик, мы так тебя любим.

Тут начался выпуск новостей, и появившийся на экране министр обороны и культуры (культу’ы, согласно новым нормам произношения) объявил, что только что удалось установить факт выпадения буквы, расположенной между п и с. Еще сообщил, что механизм исчезновения букв или целых слов определить не представляется возможным, поскольку этот процесс носит случайный характер и подчиняется неведомым науке силам, хотя, по мнению ряда экспертов, слова, исчезновение которых было зафиксировано ранее, обозначали в основном предметы домашнего обихода, из чего можно заключить, что исчезновение явилось следствием какой-то болезни, распространяющейся через семейный уклад. Что же относится к самой букве р, то, пока мы не лишились других букв, нельзя установить критерий действия. Соответствующие департаменты министерства обороны и культуры продолжают сбор и изучение данных.