Послышались шаги Лили, вернувшейся с визитов. Друзья разомкнули объятия и вновь уселись на диване. Ошеломленный, Морган пил свой остывший чай. Он думал о своих сложных отношениях с другом, о том, как много ему было обещано и как мало он получил. Хом, успевший уже стать отцом близнецов, был весь в семье. Недавно он получил место профессора в Белфасте и собирался туда переезжать. Правда, жена его, Кристабель, отказалась ехать с ним, и его знакомые не без основания подозревали ее в том, что она была плохой матерью своим детям.

По известной только ему одному причине Морган решил заговорить об этом.

– То, что она не едет с тобой, никуда не годится, – проговорил он. – Я намереваюсь поговорить с ней.

– Силой же ее не заставишь! – покачал головой Хом. – Прошу тебя, не связывайся. Ты только восстановишь ее против себя.

– Она уже против меня.

– Морган, это не так. Ты ей очень нравишься. Начнешь с ней говорить, все испортишь. Умоляю тебя именем всего, что между нами было…

Образованный, Морган смягчился.

– Конечно, это твоя забота, – проговорил он. – Но вряд ли можно позволять женщине настолько усложнять твою жизнь. Если бы я был на ее месте, я поехал бы с тобой в Белфаст уже завтра.

– Я надеюсь, – сказал Хом, – что ты часто будешь меня навещать.

– И я надеюсь.

В конце концов их встреча закончилась радостно. Морган еще не знал, что они с Хомом таким образом касались друг друга в последний раз. Из той встречи он вынес теплое печальное чувство, похожее на угасающее сияние выгорающего костра. И это же чувство пребывало с ним назавтра, когда он пошел с Масудом в оперу.

Сидя рядом со своим индийским другом и братом, касаясь его колена своим коленом, а его локтя своим локтем, Морган мыслями и сердцем блуждал в другом месте, а именно – пребывал на ковре в собственном доме. Он понимал, что любить двоих людей вполне возможно, но только не в такой тесной последовательности. Он привык испытывать влечение. Но что поразило его в данном случае и что осталось с ним навсегда, так это знание, что он также способен пробуждать влечение в других. Огромное для него открытие!

* * *

Все последние месяцы Морган проводил немало времени в компании Масуда, но вряд ли был счастлив. Любовь смутила его сознание, а самого превратила в существо раздражительное и иррациональное. В привязанности людей друг к другу, размышлял он, имеется нечто противоречащее рассудку и здравому смыслу. Когда он был с Масудом, он подозревал, что все окружающие смотрят на них с холодным и злобным осуждением. Единственными счастливыми минутами были те, когда он оставался со своим другом наедине.

И тем не менее их близость возрастала. Сам тон их бесед изменился, стал более искренним и серьезным. Даже в своих письмах Масуд теперь отказывался он вычурного стиля, которым пользовался раньше, изображая в шутку то короля из волшебной сказки, то раба. Однажды в письме он признался, что любит Моргана так, как мог бы любить женщину или часть собственного тела. Такого он раньше не говорил никогда, но и Моргану эта декларация не пришлась по душе – он хотел, чтобы его любили совсем не так.

Незадолго до Рождества они вновь отправились в оперу, на сей раз на «Саломею» Рихарда Штрауса. После спектакля, по пути к своему обычному обиталищу, Оксфордско-Кембриджскому музыкальному клубу на Лестер-сквер, они обсудили то, что только что видели.

– Это смесь страсти и отмщения, – сказал Морган. – Порознь каждая из тем представляет собой достойный объект изображения, но, взятые вместе, они производят убогое впечатление. А то, что музыка поистине прекрасна, только ухудшает дело.

– Вот видишь! – воскликнул Масуд. – Именно то, о чем я и говорил, – страсть и отмщение есть очень восточное сочетание. Ты прекрасно ощущаешь подобные вещи.

К этой теме они возвращались множество раз, и обычно Моргану бывали приятны такие разговоры, но сегодня вечером шел холодный дождь и жаркая Индия казалось особенно далекой.

– Ты постоянно это повторяешь, – сказал Морган, – но ошибаешься. Лучше всего я разбираюсь в хорошем английском чаепитии.

– Ты не прав, мой милый, – покачал головой Масуд. – Я видел очень много англичан, но ты единственный, у кого столь развиты истинные чувства. Ты сам убедишься, когда мы поедем в Турцию.

Друзья планировали вдвоем отправиться в Константинополь. Идея состояла в том, чтобы посетить восточный город – что было бы репетицией перед знакомством с настоящим Востоком. Но пока Турция оставалась для Моргана недостижимой.

Они добрались до клуба. После обычной суеты с зонтиками и пальто у входа они нашли свободный уголок. Масуд заказал виски, Морган – чай. Пока официанты не появились с их заказами, друзья перебрасывались ничего не значащими фразами, как вдруг, подчинившись внезапно охватившему его чувству, Морган заявил:

– Вряд ли я напишу еще хоть один роман.

– О, нет! – воскликнул Масуд. – Ты обязательно напишешь. И не один, а много! Иначе я перестану с тобой разговаривать.

– Ты так легко говоришь об этом, потому что думаешь, что я шучу, – покачал головой Морган. – Но я действительно имею в виду то, что сказал. Ты слишком веришь в меня, а я и наполовину не являюсь тем писателем, которого ты во мне видишь.

Масуд, скользя взглядом по интерьеру клуба, поглаживал красивой рукой свои большие усы.

– Ну, перестань! – проговорил он. – Ты – единственный из здравствующих ныне писателей, кто хоть что-нибудь да значит. Ты много крупнее и значительнее, чем все остальные, вместе взятые.

Вдруг он увидел, что глаза Моргана наполнились слезами.

– О, прости, – смутившись, проговорил он. – Я не собирался шутить. Какой же я глупец!

Такой резкий переход от бурных проявлений чувства к подавленности был типичен для Масуда и, на взгляд Моргана, очень трогателен.

– Все нормально, – сказал Морган. – Я тебя обожаю.

– Но я не понимаю тебя, – проговорил Масуд. – Что случилось?

Морган и сам не знал, что случилось. Может быть, во всем виновато воспоминание о голове Иоанна Крестителя, которую внесли на окровавленном блюде? Неожиданно для самого себя он произнес:

– Ты ведь знаешь, что я люблю тебя?

– Конечно. Мы с тобой говорили об этом множество раз. И это чувство у нас взаимно.

– Я не уверен, что ты понимаешь, – продолжал Морган. Неожиданно он почувствовал, как им овладевает решимость.

– Не уверен, – повторил он.

Масуд молчал и спокойно оглядывал помещение. Клуб был набит битком. Рядом сидели люди; воздух полнился болтовней и смехом, и Моргану, чтобы быть услышанным, приходилось наклоняться вперед.

– Я люблю тебя как друга, – произнес он. – Но в моей любви к тебе есть еще кое-что. Ты для меня больше, чем друг. Я знаю, что ты хочешь мне сказать. Ты хочешь сказать, что в Индии друзья становятся друг для друга братьями и ты любишь меня как брата. Но я люблю тебя больше, чем друга, и больше, чем брата.