Очень большое распространение имели кражи с всевозможных повозок, экипажей, подвод. Особенный размах этот промысел принимал перед рождественскими праздниками, когда окрестные крестьяне везли в Москву на базар всевозможные съестные припасы.

Другой «страдной порой» была осень, когда крестьяне, собрав урожай, везли его в Москву на ярмарки. Как выражался Карабас-Барабас в известном анекдоте: «Да это праздник какой-то!» То есть самая «рабочая пора» для «тележников» и «саночников» (сами себя они так не называли, но нужно же их как-то называть в отличие от преступников других специальностей?). Все они буквально стекались для трудов неправедных, стараясь выбирать самые подходящие места: те, где проезды были узкими, а поток тогдашнего транспорта густой, что часто вызывало пробки и заторы (ага, с этой напастью Москва была прекрасно знакома уже в то время).

Тащили все, что представляло хоть какую-то ценность: говяжьи туши, свиней и поросят, битую птицу, мешки с крупой, зерном, печеным хлебом, шубы и кафтаны, шапки и рукавицы (прекрасно зная, что именно там крестьяне прячут деньги).

Интересная особенность: наибольший интерес для «тележников» и «саночников» представляли крупногабаритные вещи: мешки, сундуки, бочонки, кули. Тащить столь габаритный груз на большое расстояние означало бы вызвать подозрения окружающих, а потому сплошь и рядом такие кражи совершались неподалеку от своего жилья.

От этих штукарей страдали не только крестьяне: охота шла и за экипажами людей побогаче, где пожива была покрупнее. Сохранилась жалоба служителя некоей вдовы-подполковницы на то, что на каменном мосту «воровские люди обрезали из-за коляски ларец с платьем» общей стоимостью почти сорок рублей – не столь уж маленькая сумма по тем временам. Конечно, скупщики краденого, как это за ними водилось всегда и везде, приобретали ворованное за бесценок, но все же не за копейки. Пострадал даже канцелярист Сыскного приказа Попов: по его жалобе у него из саней мазурики увели «шубу суконную лазоревого цвета, на волчьем меху» – уж никак не крестьянский зипунишко…

Процветали уличные грабежи – в основном грабители вечерней порой кучковались у кабаков, поджидая изрядно принявших на грудь. Что характерно, нападения сплошь и рядом сопровождались «смертными побоями», а то и ножевыми ранениями. Со временем грабители настолько обнаглели, что нападали на намеченную жертву средь бела дня, в достаточно людных местах. Возле Арбатских ворот, почти в самом центре Москвы, «незнамо чей лакей» напал с дубиной не на кого-нибудь – на личного камердинера великого князя Петра Федоровича, будущего Петра III. Свою епанчу (мужской плащ) камердинер в схватке с нападавшими смог отстоять, но шейного платка и кошелька лишился. Что характерно, при полном равнодушии прохожих и торговцев в лавках, хотя камердинер во всю глотку и орал: «Караул!» Императрица Елизавета, рассердившись, издала именной указ, где грозно повелевала «бороться со своевольствами», а свидетелям преступлений не таращиться с любопытством, а ловить преступников – иначе сами будут взяты под караул и оштрафованы. Зная человеческую природу, плохо верится, что указ этот принес ощутимые успехи в борьбе с преступностью: сколько их было, таких грозных указов…

Ну и, разумеется, пышным цветом процветало домушничество как промысел, насчитывавший не одну сотню лет. Поскольку со времен Средневековья технический прогресс и в этом малопочтенном ремесле шагнул вперед, воры сплошь и рядом применяли всевозможные приспособления: кто проламывал буравом крышу, кто железным крюком, долотом или ножом открывал запоры на окнах, кто лез в слуховое окошко по длинным шестам. Один из самых известных московских воров (о котором подробный рассказ впереди) не без изящества провел предварительную разведку на подворье генерал-майора Татищева. Принес курицу, перебросил ее через забор, постучался в калитку и вежливо спросил дворника: нельзя ли забрать птичку? Дворник ничего худого не заподозрил, мазурика пустил. А тот, пока ловил курицу по немаленькому огороду, успел как следует рассмотреть решетки и запоры на окнах кладовых. Ночью, уже вшестером, домушники перелезли во двор, сковырнули засов, выломали тихонько решетку небольшим бревнышком, проникли в кладовую и утащили из сундуков деньги и серебряную посуду.

Ну, а на подмосковных дорогах вовсю действовали разбойники, опять-таки не брезговавшие ничем, что представляло хоть какую-то ценность, – забирали не только лошадей с телегами, но и одежду, муку. Ограбленных (если они не ухитрялись сбежать, частенько в одних портках) часто привязывали к дереву и бросали на произвол судьбы – что в зимние месяцы, надо полагать, порой кончалось плохо.

Одним словом, к 40-м годам XVIII века в Москве сложился довольно организованный преступный мир. По косвенным данным, уже тогда существовали своеобразные «понятия» – неписаные законы и обычаи. Точно известно, что хорошо был разработан воровской жаргон. «Вор» именовался «брат нашего сукна», «пойти на черную работу» означало отправиться на кражу, «поработать» – украсть, «мошенничество» именовалось «подавать милостыню». Не без черного юмора кистень прозвали «гостинцем», и «угостить» значило ударить кистенем. Пьяного прохожего, легкую добычу для грабителей, называли «сырым», «застенок» – «холодной баней». «Овин горит, а молотильщики обедать просят» – означало, что товарищ попал в тюрьму и есть возможность вытащить его за взятку.

Иногда к расследованию чисто уголовных дел подключалась и Тайная канцелярия: например, в тех случаях, когда какое-то преступление привлекало личное внимание императрицы, или жертвой преступления становился человек, хорошо им известный и числившийся в милости. В 1732 году только что назначенный майором Преображенского полка князь Никита Трубецкой пожаловался императрице, что у него пропали «золотые вещи». Анна вызвала грозного главу Тайной канцелярии Андрея Ушакова (носившего характерное прозвище «великий инквизитор») и велела отыскать украденное. Ушаков справился за две недели: быстро установил, что поручик Бутырского полка Карташов недавно проиграл в карты какие-то драгоценности врачу цесаревны Елизаветы французу Лестоку. Карташова моментально арестовали и тут же «раскололи» (в Тайной канцелярии это умели). В краже он сознался, не дожидаясь, когда в ход пойдут «методы активного следствия». Ушаков самолично отправился к Лестоку и изъял у него четыре неоправленных бриллианта и золотой перстень с бриллиантом же.

Точно так же в 1737 году Анна Иоанновна заинтересовалась причинами пожаров в Петербурге и деятельностью в окрестностях столицы банды разбойника Гаврилы Никонова. Эти дела опять-таки были поручены Тайной канцелярии.

Тайная канцелярия чуть позже занималась и двумя прохвостами, которых за неимением более ранних сведений смело можно назвать отцами-основателями русского рэкета. Неграмотный, но, должно быть, шустрый крестьянин Горицкого монастыря Иван Федоров без особого труда нашел общий язык с грамотным солдатом-преображенцем Моложениновым, и тот быстренько написал игуменье этого монастыря Фекле несколько «угрозных писем», чтобы «выманить у нее себе пропитание». В общем, классический рэкет. Преступление по тем временам выглядело даже экзотическим, и Анна, получив жалобу от игуменьи (старушка оказалась не робкого десятка, требования рэкетиров выполнять и не подумала), опять-таки привлекла Тайную канцелярию. Точных подробностей нет, но для отцов русского рэкета дело наверняка окончилось грустно.