По дороге от Филатьева два приятеля ограбили еще и дом какого-то священника, что лишний раз доказывает: давно были знакомы, стервецы, не стал бы опытный Камчатка брать на серьезное дело случайного растяпу «от сохи». С награбленным оба направились в один из тогдашних притонов, под Каменный мост, где выпили с тамошними обитателями, заявившими будущему Каину: «Ну, брат, теперь ты нашего сукна епанча» (то есть такой же вор, как и мы). Отрок не возражал. После чего вся компания отправилась на очередное дело – Ивана, правда, как человека нового, брать с собой не стали. Просидев под мостом до рассвета, Ванька решил осмотреться, вылез из-под моста, пошел по улице… и таково уж было его невезение, что он очень быстро нарвался на другого дворового купца. Тот, не рассуждая, сгреб юного беглеца за шиворот и приволок к Филатьеву.

Филатьев, сыщик хотя и доморощенный, явно был приверженцем психологических методов. Сразу пороть беглеца на конюшне не стал, а устроил, говоря современным языком, психологический прессинг: решил для успеха предстоящего допроса малость поморить голодом, холодом, да и страхом. И распорядился приковать его на цепь в углу двора, неподалеку от цепного медведя (их еще по старинной моде зажиточные москвичи держали во дворах, правда, ночью на улицу уже не выпускали, полиция запрещала).

Однако именно это и послужило для Ваньки золотым ключиком к освобождению… Медведя приходила кормить здешняя же дворовая девка, надо полагать, находившаяся с Ванькой в хороших отношениях. Сначала она ему украдкой подкидывала кое-что из мишкиного пайка, а потом поделилась новостью: оказывается, совсем недавно на подворье купца дворовые задрались с солдатом, убили его ненароком, а труп сбросили в заброшенный колодец тут же, во дворе.

Вот тут Ванька понял, что ухватил Фортуну за хвост… Когда Филатьев явился расспросить, куда юный прохвост девал одежду и деньги, Ванька без малейшего страха встретил его громогласным воплем: «Слово и дело!» Вот тут уж сам Филатьев «в великую ужесть пришел», и было от чего…

За все время нашего повествования мы как-то подробно не касались крика «Слово и дело!», бытовавшего еще в романовские времена. А вещь была серьезная. Выкрикнувший такое публично человек давал знать, что ему известно о каком-либо государственном преступлении, как и об именах виновников. Человека такого немедленно следовало доставить куда следует. Скрыть только что услышанное Филатьев никак не мог – это само по себе считалось государственным преступлением, были свидетели, и любой из дворовых с удовольствием заложил бы хозяина (по указу императрицы крепостной, доказавший свое обвинение, получал вольную от государства).

Ну, что тут поделаешь? Пришлось немедленно, чтобы не налететь на крупные неприятности, доставить Ивана в Московскую контору Тайной канцелярии, где тот, недолго думая, обвинил самого Филатьева в государственном преступлении – убийстве солдата, служивого человека.

Дело долгого расследования не потребовало: дворовые Филатьева все подтвердили, труп солдата тут же извлекли из колодца. Сам Филатьев как-то открутился (не исключено, лично он тут был и в самом деле ни при чем). Зато Ванька вышел из Тайной канцелярии, улыбаясь во весь рот и посвистывая; у него в кармане лежало «для житья вольное письмо», по которому он, согласно закону, отныне числился вольным человеком.

Вольный человек тут же отправился искать Камчатку с теплой компанией из-под Крымского моста, очень быстро нашел, в ту же ночь вместе с ними обокрал дом придворного доктора, а чуть погодя и дом дворцового лекаря. Но специализироваться он все же стал на карманных кражах, в чем достиг большого мастерства. «Денно и ночно, будучи в церквах и в разных местах, у господ и приказных, и у купцов, и у всякого звания людей вынимал из карманов деньги, платки шелковые, часы, ножи и табакерки». А иные господские часы и табакерки были очень дорогими… Да и шелковые носовые платки у скупщиков краденого пользовались большим спросом.

Дважды попадал за решетку и всякий раз выходил на волю. В первый раз его «сдала» взятая полицией скупщица краденого, и дело запахло Сибирью. Старый друг Камчатка прислал к нему на свидание старуху «из своих», подробно расспросившую, как обстоят дела. Самому Каину бежать бы не удалось – буквально накануне сбежал его сосед по камере, и за Каиным усилили наблюдение. Тогда Камчатка организовал побег той самой скупщице – единственной, кто мог свидетельствовать против Каина. Свидетеля не осталось, и сыскарям пришлось Каина отпустить…

Второй раз он запоролся на одной из подмосковных ярмарок. Попытался спастись приемом, который его однажды уже выручил: принародно завопил «Слово и дело!». Его посадили в подвал, заковали в кандалы и, как полагается, собирались отправить в Москву, в Тайную канцелярию. Вот уж куда Ваньке попадать не хотелось: на сей раз сообщить ему было нечего, а значит, сто процентов, следовало ожидать пыток и чего-нибудь похуже…

В то время был в большой моде (даже у богатых купцов) своеобразный способ замаливания грехов: приходить в тюрьму и раздавать «арестантикам» калачи и прочую снедь. Один такой добрый человек принес и Каину целых два калача – и, улучив момент, шепнул пару слов на «тарабарском языке». Доброго человека звали Петр Камчатка, а слова означали, что в калаче спрятан ключ от цепей. Попросившись в нужник, Каин быстренько отомкнул цепи и через нужник же ушел – тут уж не до комфорта…

Приятелей он нашел быстро, но тут поплохело всем – солдаты начали на ярмарке очередную облаву. Разбежались кто куда. Каин заскочил в баню, спрятал всю свою одежду под полок, запихал деньги в портки и, в одних портках, босый, выскочил на улицу, вопя, что его, московского купца, только что дочиста обобрали в бане, утащили не только одежду, деньги, но, главное, паспорт. Солдаты ничего не заподозрили: дело для того времени было совершенно житейское… С подьячим казенного присутствия, снимавшим с него допрос, Ванька быстро договорился посредством приятно звенящих аргументов – и вскоре преспокойно ехал в Москву с «чистым» паспортом.

Там атаман Заря как раз набирал надежных людей, чтобы по примеру ушкуйников и «воровских казаков» поразбойничать на Волге. Камчатка с Каиным моментально к нему присоединились. Но времена стояли уже не те: по пятам неустанно шла погоня, в прибрежных селах били в набат, и прослышавшие о разбойниках крестьяне, вооружившись чем попало, сбегались к реке. С превеликим трудом удалось унести ноги и вернуться в Москву.

Тут Иван стал тяготиться нелегкой воровской жизнью. Тем более что был совсем еще молодым человеком, по одним сведениям, неполных двадцати лет, по другим – неполных двадцати трех (церковно-приходские книги в глухих деревнях тогда велись довольно небрежно, да и занимались ими дьячки невеликой грамотности, так что крестьяне не всегда знали свой точный возраст).

На решение Каина круто изменить свою жизнь повлияли два обстоятельства. В декабре 1741 года в московских церквах стали читать «милостивый манифест» императрицы Елизаветы Петровны – своего рода амнистию, прощавшую все грехи разнообразному уголовному элементу (кроме тех, кто совершил особо тяжкие или государственные преступления). Каин под этот манифест вполне подходил. Кроме того, ему стало известно, что обосновавшийся в землянке возле Москворецких ворот беглый солдат, большой специалист по кражам в банях, Алексей Соловьев, давненько уж при свечечке, словно какой Нестор-летописец, сочиняет «московским мошенникам реэстр». Куда он намерен с этим «реэстром» отправиться, для человека с опытом Каина догадаться было нетрудно. Этак, чего доброго, могли и опередить.