свой мир со своими законами. Я теперь даже могу по-японски немножко. Сумимасен. Оригато. Тадайма!

Ну вот, готово. Смотрю на дело рук своих.

— Как тебе?

Лёня кивает. Немногословный парень. Достаю из кармана мобилу, фотографирую, показываю. Не нравится. Не хочет панком побыть.

Это хорошо. Может, сломается. Главное, чтоб ярость не пришла. Она мобилизует. Уныние нужно. Безнадежность. Время поджимает. Скоро уходить. Мочкануть придется, наверно.

— Адрес! — кричу, придвинув лицо вплотную. Носом к носу.

Не выдерживает взгляда, зажмурил глаза. Ворочает во рту языком. Как будто жует что-то. Неужели скажет?

Плюет мне в лицо. Прямо в глаза!

Вам плевали когда-нибудь в глаза? Мне плевали много раз. Это очень неприятно.

Я делаю знак Лёне и выхожу на кухню. Там я мою лицо с мылом, промываю глаза от его ядовитой менеджерской слюны. Как же я ненавижу себя и свою работу!

Его я не ненавижу. Я ему даже сочувствую в душе. Мне кажется, он неплохой парень. Наверно, интересный собеседник, знает много того, чего я не знаю. Я бы ему тоже много чего мог рассказать. До всей этой истории, до ее болезни, я писателем был. В редакции работал, а сам повести писал. Я обожаю литературу. Хорошую литературу. Настоящую литературу. Не эти сюсюсю-фефефе. Фолкнера люблю. Греческие трагедии читаю, кроме шуток. А сейчас роман пишу. Используя уникальный материал, само собой. И мне плевать, понравится не понравится. Не для премий пишу или там чтоб интервью давать.

«я должен, я должен», — завожу себя. Достаю из внутреннего кармана джинсовой куртки фотографию дочери. Прекрасная! Моя пусечка. Мму. Мму. Это я целую фотографию. Убираю. И — решительным шагом — в комнату.

Лёня подошел к окну. Смотрит. Я должен. За дело.

— Всё. Игры кончились. У тебя работа, у меня работа. Мне нужен адрес. Адрес — и ты свободен. Нет — я не тороплюсь. Что теперь — сосок? Пупок? Ты у меня будешь как ежик.

Он закрывает глаза. Вдруг по щекам начинают катиться слезы. Блять.

— Отпусти меня, — говорит он шепотом, слышу только я, — или убей.

Лёня переминается с ноги на ногу. Ему не по себе. Проклятая работа.

— Здрасьте. С чего бы это мне тебя отпустить? И что мне проку от трупа? Нет, я не могу тебя так отпустить, извини. Мне нужен адрес. И ты скажешь. Все говорят. Адрес!

— Будь ты проклят. Ты заболеешь. Ты и твоя жена. И твои дети.

Тварь.

— Понял. Сосок откладывается. Язык. Делаем язык. — Это я Лёне.

Он вздыхает и идет к стулу. Я беру тонкое сверло. Но руки трясутся. Это мы проходили. Я вспоминаю любимую сцену из «Настоящей любви», там, где старикан рассказывает Кристоферу Уокену, что уокеновские предки-сицилийцы трахались с неграми. Тот слушает с улыбочкой, потом вынимает пистолет и — бабах! Меня не так просто развести.

— А как ты догадался, что моя дочь болеет? Ты сообразительный. Язычок. Высунь язычок, не заставляй меня… Кстати. Ты знаешь, что я все записываю?

В глазах проскальзывает удивление. Я достаю из бокового кармана работающий диктофон. Диктофон цифровой. На ЖК-табло я вижу, что времени-то у нас осталось всего-ничего.

— Зачем?

— Затем. Для истории. Ну давай, поехали.

Лёня не дает захлопнуться челюстям Клиента. Я держу одной рукой язык, другой сверло. И чувствую спиной, что в комнате Шеф. Время.

Я еще надеюсь, но уже чувствую хребтом. Всё кончено. Всё бесполезно.

Прощай, финансовый директор, так и не ставший настоящим панком.

Шеф достает пистолет и приставляет его к виску.

Но не к виску Клиента. К моему виску!

БАБАХ!!!!!!!!

Мозги летят в стену. Во дает. Вот так подошел по-тихому и снес мне полбашки!

Клиент вообще дара речи лишился. Вертит зелено-розовой головой, глаза таращит. Рубашечка стала — загляденье. А была белой. Не поймет: радоваться?

Или ща еще раз — бабах!

Я и сам Шефа не всегда понимаю. Непредсказуемый он. Потому и Шеф.

А потом меня осенило просто. Сукин сын! Да это же прям Светоний Транквилл!

При жертвоприношении Калигула оделся помощником резника, а когда животное подвели к алтарю, размахнулся и ударом молота убил самого резника.

Вспомнили?

БУСЯ И ДРУГИЕ

Герой этого рассказа — морская свинка Буся. Кстати, сам я заметил, да и читатели подсказали, что в наиболее удачных моих рассказах обязательно присутствует какое-нибудь домашнее животное. Точнее, ему (или ей) дана важная, а иногда и центральная роль в повести или рассказе. Это не обязательно обозначено явно, как, скажем, в повести «Рондо Полина», даже названной именем героини. Бывает, что вот, казалось бы, второстепенный персонаж (Бруно в повести «Женщина, музыкант, снег в ноябре»), а на самом деле он очень даже центральный, просто читатель впопыхах или в силу некоторой инертности, что ли, может этого не заметить. Автор же на эту читательскую торопливость, может, как раз и сделал ставку.

Въедливые читатели (люблю таких) не раз меня спрашивали: а есть ли у меня у самого домашнее животное? Ответ — да. Но в те времена, когда были написаны те самые, «удачные» рассказы и повести, никакой живности у нас вообще не было. Я часто сам этому удивлялся: как же так? Думаю, дело в том, что проблемы людей слишком зажеваны, замылены литературой, и из-за этого отношениям с братьями нашими меньшими, любви к ним, их страданиям сочувствуют более непосредственно. К тому же я лично знаю немало людей, которые болезнь и смерть любимой собаки или кролика переживали сильнее, чем уход порядком надоевшего ДядиСамыхЧестныхПравил.

Сейчас у нас живет кошка, которую зовут Филис, Ватузник, Копилкин, Пищалкин, Химэ (принцесса по-японски), Мисс Хвостик, Доктор Хвостоватая, Кисчик и другими именами, в зависимости от обстоятельств и нашего настроения. Поясню (ведь давно прошли времена, когда автор в своей гордыне полагал, что пояснять да и вообще писать внятно вовсе не нужно (а Джеймс Джойс, так он вообще рассчитывал на читателя, который будет всю жизнь расшифровывать его «Поминки»), а настали времена совсем-совсем другие, когда