шелковом цилиндре и, казалось, полагавший, что эти торги — просто веселая шутка, широко улыбался и при каждой какой-либо шутке или замечании, демонстрировал полных два ряда своих белых зубов — почти от уха до уха. Он внес 1 195 долларов, и очень был горд тем, что стал хозяином такого великана.

Несколько светлых девочек-квартеронок были оценены очень высоко. Одна из них была окружена толпой невоспитанных мужчин, которые очень вульгарно разговаривали с ней, громко хохотали, когда она отворачивалась, чтобы спрятать свое лицо, и к тому же и грубо ощупывали ее руки, плечи и грудь. Ее возраст не был указан. «Беда с этими неграми, — заметил мне один плантатор. — Вы никогда не сможете сказать, сколько им лет, и поэтому вы можете оказаться обманутым». Одна женщина и ее ребенок были проданы за 1 415 долларов.

Спустя несколько дней я зашел в «St. Charles» и попал на двойной аукцион — торги шли полным ходом. На одном из них аукционист рекомендовал хорошо сложенного и абсолютно здорового негра, как «очень красивого и умного молодого человека, джентльмена», который год назад был бы продан за 1300. А сегодня мне предлагают лишь 800… 800… 800… 800, неужели никто не даст больше?

На другом конце зала другой аукционист, громогласно рекламировал достоинства красивой квартеронки, со вкусом одетой с золотым кольцом на пальце и золотых серьгах. «Этой девушке, джентльмены, всего пятнадцать лет, она очень красива и ухожена, как вы можете убедиться, превосходная швея, которая стоила бы 1000 долларов, если бы у нее не было других умений. Она продается не потому, что провинилась, а просто потому, что ее хозяину нужны деньги. Ни один женатый мужчина не купил ее — она слишком красива». Эта девушка была продана за 1 100 долларов и сразу же стала работницей на плантации. Поднимаясь по ступенькам, она споткнулась и упала, а аукционер подбодрил ее такими словами: «Шевелитесь же, черт бы вас побрал!»

Матери и их очень маленькие дети не слишком часто разлучались, но иногда я видел, как мужья и жены продавались отдельно, совершенно не требуя, чтобы их продавали вместе. Негры часто предлагались с тем, что красиво называлось «дефектом» на их руке или плече. Иногда это было результатом несчастного случая, иногда наказания. Я видел одного проданного, у которого не было двух пальцев на каждой ноге. Никаких публичных заявлений и объяснений не было. На заданные ему вопросы он ответил, что его ноги «иногда болят», после чего был продан за 625 долларов — примерно две трети его полной стоимости, если бы не «дефект».

Некоторые рабы, стоявшие на постаменте — особенно матери — выглядели грустными и тревожными, но каждые трое из четырех казались веселыми и беззаботными, смеющимися и перешучивающимися друг с другом, как до, так и после продажи. Особенно молодые люди, которые часто казались наиболее жизнерадостными.

И тем не менее, несмотря на то, что со временем мне стало намного легче присутствовать на аукционах, и я уже не чувствовал себя так плохо, как в первый раз, когда я его увидел, аукцион по продаже рабов — это самое отвратительное зрелище, какое мне когда-либо приходилось видеть. Но он омерзителен не из-за похотливых взглядов и замечаний, которые всегда вызывает вид молодой и красивой девушки на постаменте, не в оскорбительных выражениях и издевательствах, которым она подвергается, не во вселенском господстве белой крови, которая рассказывает свою историю о нравственности этого явления, не в разрушении семей, не в продаже женщин — таких же белых, как и наши собственные матери и сестры, — ставшие жертвами незначительного африканского влияния, не в шрамах и не в «дефектах», которые когда становятся видимы всем, свидетельствуют об имевшем место насилии.

Все это вышеперечисленное очень плохо, но на многих продажах не все из этого можно наблюдать, да и, выглядят эти торги очень красиво. Дело в том, что омерзительна сама сущность этой системы — которая признает право обладать человеком и его бессмертной душой — право покупать и продавать его, как лошадь или тюк хлопка — и это есть унижение Демократии, искажение понятия о том, что есть Цивилизация, и оскорбление Христианства.

В марте на Нью-Йорк обрушилась сильнейшая снежная буря. Гений телеграфа сообщил мне об этом, когда я сидел в своих апартаментах, наполненных ароматом апельсина, где люди в легких льняных одеждах обсуждали клубнику и мороженое. И я невольно поежился, будучи в таком восхитительном и роскошном климате. Слепой и старый Милтон был прав. Куда он должен был поместить Эдемский сад, если не в тропики? Как он должен был описать мать человечества, если не с

«… текущими золотом

Ее свободными косами»[26].

то есть, блондинкой — красавицей-северянкой?

Глава V

«Вышло скверное дело: подробности найдете в письме»[27].

Почти каждый северянин, о котором я слышал на Юге, как о страдающем от подозрений в аболиционизме, на самом деле всегда был за рабство и всю жизнь сопротивлялся аболиционистам. Я вспоминаю забавный случай с человеком, родившимся в одном захолустном городке в Массачусетсе, и несколько лет прожившем в штате Миссисипи. Во время избирательной кампании в Новой Англии, которая закончилась избранием м-ра Линкольна, он так рьяно высказывался в пользу рабства, что с трудом избежал расправы.

Он душой и сердцем был полностью убежден в божественной сущности Рабства, и, без сомнения, был готов сражаться за него. Но его северное происхождение привлекло на него подозрения, и сразу же после начала Сецессии, неумолимые минитмены сообщили ему, что если он хочет сохранить свою жизнь, он должен быть готов в течение часа покинуть пределы штата. Он был вынужден бросить своего имущества на сумму около 20-ти тысяч долларов. Таких как он было много.

Даже с точки зрения повстанцев это была неприятная несправедливость. Возможно, демократы были теперь единственными северянами, которые остались на Юге — республиканцы и аболиционисты держались от него как можно дальше, согласно известной мудрости, что осторожность является лучшей частью доблести.

Я хорошо помню, что я думал, когда однажды вечером шел на почту с длинным письмом в своем кармане, в котором содержалось точное и до горечи правдивое описание аукциона по продаже рабов: «Если бы сейчас минитмены нашли у меня это письмо, меня бы никакие даже очень правдоподобные отговорки не спасли. И через час в „The Tribune“ появилась бы свободная вакансия».

Но после того как письмо скрылось в почтовом ящике, я почувствовал какое-то облегчение в том