Второй период закончился. Наши вели два-ноль.

Я забыл даже про торт и мультик. Все понимали – сейчас судья будет судить в одни ворота, канадцы рванут вперед всеми силами, а может не обойтись и без кулачных драк…

В Мышкина сразу полетели две шайбы одна за другой. Он фантастически их отбивал и вытаскивал из невозможных, «мертвых» положений… Гейни, Макдональд, Кларк, Тротье, Лефлер – все палили по воротам, в которых стоял маленький невозмутимый человечек в красном куперовском шлеме. Озеров несколько раз повторялся: «Отлично, Мышкин! Отлично, Мышкин! Молодец, Мышкин!» И потом твердил: «Спокойнее, спокойнее!» Две наши атаки прошли безуспешно. Не попали наши даже по пустым воротам, когда Чиверс, королевский вратарь НХЛ, вышел далеко из ворот… И опять атака – и снова промах… И вновь – канадский штурм… «Мышкин! Мышкин! Мышкин!» До конца периода четырнадцать минут, наши ведут два – ноль… Двенадцать минут. Озеров стал все чаще напоминать о времени. И тут Хелмут Балдерис заколотил третью шайбу. «А-А-А!!!» – заорал Советский Союз, раскрыв глотку от океана до границы со странами соцлагеря. Я начал верить в джинна… но еще не до конца. Шесть-ноль – это было бы как-то слишком сказочно. И тут четвертую шайбу чуть ли не от синей линии вбил в ворота Чиверса Ковин. Чиверс и шелохнуться не успел… Джинн приобретал в моих глазах все больший авторитет.

За семь минут и шестнадцать секунд до конца матча спокойно, как на тренировке, Макаров легко закинул шайбу в ворота Чиверса. Советский Союз довольно заурчал всей шестой частью земной суши…

Канадцы снова рванулись – уже хотя бы для того, чтобы за пять минут до конца просто любыми силами забить, затолкать, впихнуть хотя бы одну шайбу, хоть что-то. И тут удалили Михайлова. И я усомнился: может быть, джинн имел в виду не шесть – ноль, а что будет забито шесть голов?

Наши были в меньшинстве. Канад… Но тут Голиков рванулся вперед. Шесть – ноль. Наши забили и в меньшинстве.

– Это «баранка»! – закричал Озеров. – Вот это самая настоящая «баранка»!

Джинн оказался полностью прав. Еще минут двадцать с азартом заканчивали коньяк, изумлялись, куда делись торт и печенье, смеялись надо мной (папа и мама смотрели на мой округлившийся живот укоризненно), допивали чай. В прекрасном настроении разошлись по домам.

Михайлов, Петров, Харламов, братья Голиковы, Балдерис, Жлуктов, Васильев, Бабинов… Дети третьего тысячелетия! Мне жаль вас. У вас никогда не будет таких героев. Это не герои советской эпохи – это герои нашего поколения, которому до звезды названия эпох. И Мышкин. Он тогда тоже стал героем. Ненадолго – для газет. И навсегда – для тех, кто видел тот матч…

А на следующий день на студии мы опять сидели в буфете, на этот раз с мамой. А за соседним столиком подозреваемый (и не без оснований) всеми в стукачестве товарищ завел «издалека» разговор с Юрием Львовичем:

– Ох как я волновался из-за хоккея… Но какой матч! Какой матч! А я накануне все ловил, извиняюсь, вражьи голоса… Все глушили! Все! Ни слова слышно не было.

– Ну что вы такое говорите, – возразил вдруг Юрий Львович. – Я ведь некоторым образом, как сотрудник идеологической организации (тут он лукаво подмигнул нам с мамой, так, чтобы стукач не видел), должен следить, что там про нас врут на Западе. И слушаю постоянно. И все слышно просто великолепно! Я даже музыку очень люблю слушать. Джаз! У меня хороший приемник, и все прекрасно принимается, безукоризненное звучание, стерео!

Стукач ушел озадаченный. А мама удивленно спросила:

– Юрий Львович, но мы… – и перешла на шепот, – мы ведь тоже слушали, но ничего действительно нельзя было разобрать… Что же вы такое ему сказали?

– А пусть поломает голову. Пусть.

Но я все же настаивал:

– Юрий Львович, а как вы с глушилками боретесь?

– Да никак! – весело отвечал Юрий Львович. – Просто Би-би-си и «Голос Америки» надо слушать по-английски, «Дойче Велле» – по-немецки, французское радио – по-французски. И никаких глушилок. Между человеком и информацией не должно быть посредников!

Вот что значит – родиться при капитализме!

Это был февраль 1979 года. И никто из нас не знал еще, что скоро мы не увидим на площадке Харламова совсем по другой причине… Что нашу сборную ждет трагическое поражение в Лейк-Плэсиде. Что больше хоккей никогда не будет таким праздником. Что только во дворе мы еще будем счастливы, щелкая клюшками по мячику и вытряхивая снег из продранных валенок.

А я не знал, сколько всего еще успею понять, узнать, постичь благодаря великолепному Юрию Львовичу. И уж предположить не мог, что будет твориться у меня на душе, когда я через четыре года понесу крышку за его гробом.

Когда маму забрали в больницу, дома стало уныло. К тому же, как всегда вовремя, кончились деньги. Папина зарплата по-прежнему шла на книжку, и мама оставила дома все что было – семь рублей с мелочью, а ей нужны были фрукты. Мы, как джентльмены, каждый день носили ей яблоки и апельсины – по три штучки, а сами ели макароны: с луком – папа, с сахаром – я. Но денег осталась магическая сумма. Три рубля. Бумажка с Водовзводной башней Кремля, я эту башню до сих пор так и зову трехрублевой.

Денежных поступлений не ожидалось ниоткуда.

Папа очень переживал. Такое положение вещей никак не соответствовало его представлениям о порядке в доме.

А еще раз мама в больнице, то на родительское собрание пошел папа, а хуже этого и придумать нечего. Хвалить меня там не будут точно. Не за что меня хвалить. Я троечник в мятых штанах и с вечно забытой тетрадкой или дневником.

Но с собрания папа пришел на удивление спокойный. Во-первых (бывает же!), меня трижды похвалили: учительница литературы – за сочинение, учительница английского – за хорошее усвоение текстов, и учитель физкультуры – неизвестно за что. До сих пор понять не могу. И голову не стану ломать.

А главное – бо́льшую часть собрания заняло истерическое выступление одной дуры-учительницы, которая поймала двух моих одноклассников в туалете за игрой в дурака. Они мирно резались на щелбаны в карты, ей кто-то стуканул, эта козлиха притащила их к директору школы, который, понимая, что происходит идиотизм, вынужден был делать строгое лицо, а училка надрывалась: «Азартные игры! Азартные игры! Дети из так называемых хороших семей! Позор родителям! Позор для всей школы!» Арии в кабинете директора ей показалось мало, и она бисировала на родительском собрании. Папа затосковал. Потом выступил с не менее проникновенным и столь же мудрым текстом один из членов родительского комитета. Когда собрание кончилось на волне всеобщего раздражения, папа ушел из школы примерно с теми же чувствами, что и я.

Есть папиному презрению к этой дури и еще одна причина. Что касается педагогики, то он сам мог там многих поучить. На сборах, куда он поехал со своим спортивным классом, трое пацанов тоже попались за игрой в карты. Папа поступил так. Он с интересом, не выдавая своего присутствия, понаблюдал за играющими и вдруг сказал негромко, как бы интересуясь: