пыхтел пузатый металлический чайник, когда-то он свистел и потому получил прозвище «Боцман». Свистка в чайнике уже не было, но на кончике носика сохранился большой блестящий шарик, придающий «Боцману» сходство с завсегдатаями пивных баров.

— Тима, детка, — попросила Зинаида Васильевна, — помоги мне принести чашки из серванта. Ну, те, японские, которые Клара подарила.

Тимур вышел в гостиную, которую в поселке принято было называть «залой», встал перед сервантом, но чашек вынимать не стал, пока вслед за ним в комнате не появилась Зинаида Васильевна.

— Ну, что же ты! Я уже и пирог на стол поставила, и чай зеленый заварила. Доставай скорее чашки!

— Сами доставайте! — каким-то грубым чужим голосом ответил Тимур, круто развернулся и, едва не опрокинув стоящий на пути стул, ушел в свою комнату.

Всю эту сцену, стоя в дверях гостиной, молча наблюдал Михаил Петрович.

— Что это с ним? — увидев мужа, недоуменно спросила Зинаида Васильевна.

— Давай помогу, — избегая ответа, предложил он, притянул к себе жену и нежно поцеловал ее в щеку.

Глаза Михаила Петровича, сохраняющие редкую для его возраста яркую голубизну, были печальны.

В кухню Тимка не вернулся, да его и не звали.

Он лег на кровать и, наверное, заревел бы от всего непонятного, что происходило внутри него. Но его сдерживал страх, что кто-то может зайти в комнату и увидеть, будто он ведет себя, как девчонка.

Три самых родных человека были совсем близко, но впервые он чувствовал себя таким одиноким. Тимка уткнулся лицом в диванную подушку, которая хранила еще запах Руны, и зашмыгал носом.

Нет, никогда-никогда он не сможет открыться папе-Мише в том, что так позорно предал его, пусть только в мыслях. Ах, если бы, как раньше, могла рядом с ним лечь Руна и, тихонько скуля, принялась бы лизать его щеки шершавым языком.

Зачем, зачем приехал этот Трубников?! И эти его приятели или кто там они такие! Сидят, пьют чай со своим благородным воспитанием, дезодорантами и начищенными ботиночками! Спасли бедных деток от плохих парней, но, конечно же, это для них так нормально, что и вспоминать не приходится. Только «бедные детки» сами бы во всем разобрались, а теперь фиг с два получат они мяч! Объясняйся теперь с директором!

Думал об этом, а внутри все кричало:

«Приехал чай попить!

Даже по имени меня не назвал!

Трубников Антон Семенович!

И пусть! И пусть!

Мне он тоже не нужен!

Паспорт буду получать — не возьму его фамилию!

Дурацкую такую!

Труба! Труба! Дело — труба!

Сколько дрался из-за прозвищ!

То — «Труба», то — «Маринеска»!

Имя тоже поменяю! Напишу Тимофей!

Нет! Не это! Кошачье какое-то!

В «Кадетах»* был Трофимов… «Трофим»…

«Кадет — на палочку надет»!

И это не подходит!»

Тут Тимка прислушался. С улицы послышался звук отъезжающей машины. Он вскочил! Замер посреди комнаты!

«Неужели все уехали?! И Он?!»

Тимка вышел в гостиную.

И тут дверь из кухни открылась, и на пороге появился сам Трубников.

Он был очень бледным, худым, с серыми от седины волосами, и Он грустно улыбался.

— Ну что, поздороваемся, сынок?

Тимка, растерялся от неожиданности, сглотнул и спросил после паузы:

— Я думал, Вы уехали. А Вы это… остались.

— Как видишь, — усмехнулся отец. — Голова болит? Давай посмотрю.

Тимка сделал шаг назад.

— Не надо! Со мной все в порядке.

Отец вздохнул:

— Значит, опять будешь вести себя со мной, как партизан на допросе.

Подошел к дивану, сел.

— Смотри сюда!

Тимка повернулся к нему лицом. В руках у отца был будильник, похоже, целый и невредимый.

— Батарейки есть?

— В плеере.

— Давай их сюда, и отнесешь будильник на место. У него только крышечка потерялась, которая батарейки придерживает. А так вроде все цело.

— Держи, — протянул будильник сыну. — Так не болит, говоришь, голова?

— Немного. Там просто шишка небольшая.

Отец притянул сына к себе, усадил рядом на диване и, уже не спрашивая разрешения, осторожно раздвинул длинными пальцами крутые завитки темных Тимкиных волос.

— Единорог!

Улыбнулся.

— Ну, отдыхай.

Поднялся и вышел.

Тимка подождал немного, потом прошмыгнул в кухню.

— Зина!

— Что тебе? Грубиян такой! — в сердцах сказала Зинаида Васильевна, шинкуя капусту на толстой буковой доске, вырезанной мужем в виде орехового листа. — Проголодался?

Тимка обнял ее сзади за талию, прижался щекой к завязке на фартуке.

— Я твой будильник сегодня без разрешения взял и думал, что потерял возле школы. А Трубников нашел. Не сердись, ладно?

— Что еще за «Трубников»?! Ты хоть бы раз папой его назвал! Вот кому сердиться на тебя надо. И фартук мой оставь в покое! Вспомнил детство!

Не смей, я говорю, тесемки развязывать!

— А где папа-Миша?

— С отцом твоим в беседке разговаривают. Мишка, по-моему, вторую пачку «Беломора» курит. Видишь, какой дым идет? Дождется, что пожарники приедут!

— А Он долго у нас пробудет?

— Не говорил.

Тимур вытянул шею и стал протискивать голову под рукой у Зинаиды Васильевны, пытаясь ухватить губами капусту.

— Тимка! Не смей! Щекотно же! Ну, просто теленок, а не ребенок! Иди, займись делом!

— А у него много вещей?

— Так я и поверю, что ты сам этого не знаешь!

— Я только с сумкой его видел. Спортивной.

— Ну, так и есть.

Тимка подумал «значит, ненадолго», вздохнул и сам не понял отчего: то ли обрадовался, то ли огорчился. Похоже всего понемногу.

— Ладно, — ответил он примирительно, — не буду тебе мешать. Только ты в борщ много капусты не клади!

— Господи, ты же не ел с утра. Вон Миша тебе