– Нам повезло! – крикнула Митци. – Я нашла два места рядом!

Однако резинка все никак не шла из головы. В довершение платье вроде стало давить в талии. Да и в груди. Митци устроилась в кресле, мрачнея от мысли, что она уже не единственный обитатель этого тела.

От Интернета толку не было – бывшая жена повторно вышла замуж и сменила имя. Это Фостер выяснил, позвонив ей на прежнюю работу. Никто про нее уже ничего не знал, при такой-то текучке кадров. Меньше всего на свете хотелось звонить тестю.

В Сети ему попался некролог о бывшей теще, в котором перечислялись наследники, среди них и Эмбер. Теперь его бывшую жену, мать Люсинды, звали Эмбер Джарвис. В справочном столе сказали, что Джарвис есть, но передавать свои данные третьим лицам не разрешает. В конце концов Фостер сдался и позвонил отцу Эмбер, деду Люсинды.

– Да? – Голос прозвучал так жизнерадостно, что Фостер чуть не повесил трубку. К чему портить человеку настроение?

Фостер пересилил себя и выдавил:

– Пол?

По инерции отвечая бодрым голосом, тот спросил:

– Это ты, Гейтс?

Он не стал интересоваться Эмбер сразу, сначала попытался объяснить про церемонию, заведенную в группе поддержки. Следовало купить беленький гробик, металлический или из полированного до слепящего блеска дерева. Всем скорбящим выдавали специально изготовленный по этому случаю перманентный маркер: им можно было подписаться на крышке и стенках гроба, оставить нежные слова. Фостер попытался объяснить то же, что другие родители объясняли ему в группе: такие фальшивые похороны ставят точку, закрывают дверь в прошлое.

Пол, отец Эмбер, промолчал, и Фостер сменил тему:

– Я узнал, что Линда скончалась. Примите мои соболезнования. Я бы приехал на похороны.

Линда, мать Эмбер, умерла от рака три года назад, о чем Фостер узнал из некролога. Пол ответил беззлобно:

– Эмбер просила не говорить, но она не хотела тебя видеть.

Фостер сказал, что понимает ее, хотя на самом деле не понимал. Он пригласил тестя на фальшивые похороны. Старик помолчал, сглотнув комок и ответил:

– Вряд ли, Гейтс.

Фостер попытался объяснить ему про катарсис, про то, что вдалбливали в группе: как на фоне цветов, под музыку, среди друзей горе покинет скорбящего. Как общество поможет разделить его утрату, и Фостеру не придется нести скорбь лишь на своих плечах. Он хотел втолковать Полу, что значит «подвести черту». Однако вместо этого лишь прикусил язык: сколько ни уговаривай, Пол все равно ответит отказом.

Вероятно, из жалости к Фостеру отец Эмбер сказал:

– Я передам, что ты звонил.

– Спасибо, – поблагодарил Фостер.

Бывший тесть добавил:

– Но ты ведь понимаешь: она тоже не приедет.

Митци уже так часто и так давно этим занималась, что могла заранее сказать, как именно будет кричать жертва. Она присматривалась к незнакомцам в аэропортах и в супермаркетах и всегда могла сказать заранее, кто в последнем крике будет звать маму, а кто просто орать. Из личного опыта следовало, что бога на последнем выдохе не поминает никто. Неважно, толстый или тощий; черный, белый или желтый; мужчина или женщина, юнец или старик: она точно знала, как прозвучит последнее мгновение человека на земле.

Достаточно было одного взгляда, чтобы сказать: вон тот, у книжной полки в библиотеке, отдаст душу, заорав в полную глотку. Вон тот закряхтит, заскрежещет зубами, упрется. А были и такие, что откидывались вообще курам на смех – пшикали, как проколотый надувной шарик.

На случай если не доведется поработать напрямую с таким человеком, Митци досталась в наследство целая студийная коллекция: комнаты, забитые полками с ящиками, а в них – образцы, сделанные еще на заре звукозаписи. К примеру, металлические цилиндры, обернутые станиолью, испещренные прорезями иглы глубинной записи. На пожелтевшей бумажке, привязанной к одному цилиндрику, значилось: «Ирландский иммигрант, недавно прибыл, раздавлена грудь, базальтовый жернов». На полках стояли и аппараты для воспроизведения таких редкостей. «Задушенная скво, ирокез, медленно, среднее расстояние, кожаный шнур». Митци неделями исследовала комнаты, полные эбонитовых и целлулоидных дисков, дисков из шеллака и, наконец, винила.

Не для того ли изобрели кинематограф, думала она, изучая эту сокровищницу криков, чтобы просто появился интересный способ их воспроизводить? Здесь, порученные ее заботе и опеке, хранились боль и бессмертие. Возможно, коренные жители Американского континента правы: если фотография крадет душу, то в этих записях – души мертвых. После смерти они не отправились ни в рай, ни в ад, но стали инвентарем, товаром на складе. А теперь приносят деньги, лежа в выдвижных металлических ящиках, прячась в холодных бетонных стенах. Боль, превращенная в товар.

Митци налила себе бокал рислинга и отхлебнула достаточно, чтобы запить таблетку «амбиена». Бутылку оставила рядом – не искать же ее потом, когда понадобится наполнить снова.

Каждая запись – как доза. Каждый крик, каждый вопль вонзался в кровь адреналином и эндорфинами. Митци путешествовала по крикам, воплям, визгам и вою, развалившись на микшерном пульте. Наушники крепко вцепились в голову. Когда силы были на исходе, она поставила любимую запись: «Сестренка, умирает в ужасе, зовет папу». Наполнила бокал и нажала «Воспроизведение».

Боль пульсировала в руке. Укушенный девчонкой палец загноился. Приходилось держать локоть согнутым, а руку поднятой, не то пятерня распухала варежкой и из нее что-то капало.

Доктор Адама из группы поддержки попросил присутствующих склонить головы. Он должен был прочесть двадцать третий псалом, но вместо псалмов по какой-то чудовищной ошибке читал из Книги Иисуса Навина о падении Иерихона. Никто и не заметил: все улыбались и одобрительно кивали. Заканчивая чтение, доктор Адама провозгласил:

– Народ воскликнул… и обрушилась стена… все, что в городе, и мужей, и жен, и молодых, и старых… истребили.

Закрыв Библию, доктор пригласил Фостера занять его место. Стоя на возвышении, Гейтс Фостер принялся за панегирик. Распухшую руку он поднял, словно приносил клятву. За исключением нескольких лиц, знакомых по группе, все скорбящие оказались чужаками. И все пялились на него так, что приходилось отводить взгляд. Повсюду Фостер видел немигающие глаза незнакомцев, слышал прикрытый ладонями шепот и хихиканье.

И тогда Фостер увидел Эмбер, или, как ее звали теперь, Эмбер Джарвис. Мать Люсинды сидела на складном стуле в заднем ряду часовни. Нежданно-негаданно она все же пришла на похороны, хоть и в одиночестве. Эмбер была в бежевом, резко выделяясь среди моря траурной черноты.

– Когда Люсинде было шесть, дочка попросила маму научить ее готовить. – Фостер рискнул поднять глаза на женщину в заднем ряду. Та кивнула, подбадривая его. – Решили приготовить жаркое на обед…

По ее лицу промелькнула улыбка: Эмбер поняла, о чем он будет рассказывать. Фостер помолчал и улыбнулся в ответ.