Мы пошли в “Раскалз”, и во время медленного танца под Nothing Compares to You Линдси сказала:

– Знаешь, Бен, ты, кажется, единственный знакомый, еще не попытавшийся уложить меня в постель.

– А я никогда не спешу.

– У меня не было друга лучше, Бенни.

Я посмотрел на нее:

– А мы в самом деле друзья?

– Мы больше чем друзья.

– Кто же мы? – спросил я без раздражения, с искренним любопытством. – Не любовники же.

– Мы и больше чем любовники.

– Что же остается? Платоническая любовь?

Она приблизила губы к моему уху:

– Не думаю.

Мы покачивались в танце под Шинед О’Коннор, оплакивавшую увядшие цветы.

– Ну так кто мы? – не унимался я.

– Почему нужно обязательно давать определение? Мы единичная категория. Новый вид.

– То есть результат естественного отбора?

– Вроде того.

– Что ж, это в мою пользу. – Я притянул ее ближе.

Она засмеялась и крепко меня обняла.

– Так или иначе, знай, что я в самом деле очень тебя люблю. Ты обо мне заботишься.

– Я о тебе забочусь, спят с тобой другие. В чем же мой интерес?

Она наклонилась ко мне и мягко поцеловала в губы, чего раньше никогда не делала.

– А тебе за это поцелуй.

– Добавь язычок, и будем считать его зачетным.

– Извращенец.

– Дразнилка.

– Мы болтать пришли или танцевать?

И мы продолжили танцевать.

На следующий день я пошел разводиться. Сара и наши юристы уже ждали в конторе. Сара была в голубой льняной юбке, хорошо сочетавшемся с ней пиджаке и белой футболке. Я знал почти наверняка: накануне она ходила по магазинам, чтобы как следует экипироваться и уж точно разбить мне сегодня сердце, но все равно видеть Сару такой красивой было нелегко. Я вдруг почувствовал себя неловко в джинсах и тенниске. Никто не сказал мне, что для развода существует особая форма одежды.

Я вошел с секретаршей, Сара оторвалась от бумаг и поглядела на меня:

– Привет, Бен. Надеюсь, ты принес свои экземпляры?

– Я думал, они у тебя.

– Что?! – она вытаращила на меня глаза.

– Шучу. Тут они.

Она усмехнулась, скрестила загорелые ноги. Красота Сары была, так сказать, математической. Лицо совершенно симметрично: глаза равноудалены от носа, который сам по себе символ торжества геометрии, губы, слишком тонкие, чтобы можно было их надуть, поджаты в складку точно посередине между кончиком носа и острием подбородка. Каждая черта – образчик правильности, общее впечатление – порядок и логика. А в глубине глаз мелькали уравнения.

Мы переместились во внушительного вида конференц-зал, уселись с краю полированного дубового стола, казавшегося уж слишком грандиозным для столь интимной процедуры, и приступили к церемонии перелистывания страниц и расстановки подписей там, куда указывал палец юриста. С юридической точки зрения наш развод являлся простым случаем, поскольку делить было особенно нечего. Я всегда знал: отсутствие загородного дома в Вермонте однажды окажется кстати. Поскольку Сара, архитектор, зарабатывала больше меня, вопрос об алиментах не стоял. Наш развод походил скорее на обычный разрыв, если только не считать гонорара адвокатам.

Мне казалось, все должно завершиться некой церемонией – символическим освобождением от однажды принесенных обетов, сожжением свитка, распитием причастного вина. Ну, чем-нибудь. Но мы подписали последнюю страницу, юристы скрылись копировать бумаги, а после мы с Сарой вышли из зала, захватив свои экземпляры документов, и вместе вбежали в лифт. Не так до́лжно переживать развод.

Слишком уж цивилизованно. Как будто еще одна процедура, через которую мы прошли, будучи мужем и женой. По правде говоря, именно после развода я почувствовал себя женатым как никогда. Я ощутил ужасающую пустоту, внутри медленно поднималась паника, внезапно захотелось побежать обратно наверх, разорвать бумаги, попытаться все вернуть.

– Как Джек? – спросила Сара.

– Джек?

– Видела вчера в новостях.

– А-а-а. Ну тогда ты знаешь столько же, сколько и я.

Если уж на то пошло, Сару никогда не заботил Джек, равно как и все мои друзья. Спрашивала просто потому, что так полагается. Саре важно было все делать как полагается. Она из тех, кто твердо убежден, что китайскую еду необходимо есть палочками, и заявляет, что вилкой – даже вкус не тот.

Настаивала, что croissant, Les Miserables и Gerard Depardieu нужно произносить по-французски, и каждый день исправно штудировала полосу, смежную с редакционной, в надежде обнаружить там какой-нибудь интересный тест. Припомнив все это, я слегка успокоился.

Своей расчетливостью на грани паранойи Сара в первую очередь и привлекла меня. Она все, кажется, планировала до мельчайших деталей и твердо знала, к чему идет. Поэтому я не сомневался: решение провести со мной остаток жизни Сара тщательно обдумала и в отличие от Линдси никогда не пересмотрит.

Линдси воспринимала жизнь как бесконечное приключение, в котором нет ничего невозможного. Она впитывала все неизвестное, была открыта любым впечатлениям, за это я ее любил. Вместе с ней и я будто открывался всему, горел, и каждое ощущение усиливалось многократно. И это было здо́рово – ровно до того момента, когда Линдси ушла, предоставив мне вместе с моими обостренными чувствами разбираться с душевной болью от утраты.

Сара рассматривала жизнь как некий маршрут, который нужно тщательно выстроить, рассчитать скорость, определить направление, чтобы прибыть в конце концов в заданный пункт назначения, как книгу, где можно заглянуть в конец и соответственно дописать остальное. Она совершенно точно знала, куда направляется и как именно туда добраться. После всего, что я пережил с Линдси, взвешенность и предсказуемость Сары были желанным обещанием стабильности, и, если ради нее нужно было принести в жертву страсть и жить поспокойнее, я не возражал. Страсть казалась во всяком случае опасной и не способствовала стабильности. Так, вдохновленный благими намерениями, я и связал свою судьбу с Сарой – классический случай обратного эффекта. Конечно, тогда я всего этого не осознавал. Мне в самом деле удалось убедить себя, что Сара очень напоминает Линдси, она тоже чувственная, смелая, просто не боится обязательств. Я переосмыслил Сару, создал своего рода оптическую иллюзию, которую можно наблюдать только боковым зрением. А посмотришь прямо – иллюзия рассеивается.

Очень скоро я стал задыхаться. Думаю, все покатилось под откос вскоре после нашей первой годовщины. Предсказуемость Сары, поначалу привлекательная, теперь грозила задушить меня. Будущая жизнь развернулась передо мной, ясная до мельчайших деталей, не было в ней никакой тайны, никакого скрытого потенциала. Все задано сценарием, никакого пространства для импровизации, ни единой возможности сказать “а что если?..”. Только крепнущее пугающее осознание того, как могло бы быть.