А потом Тони полночи дежурил под дверью, потому что я выгнал его – ко мне ассистентка Хироми придет! Он слышал в комнате голоса и не решался войти, пока не затихло. Это я из номера Хён названивал… Узнав, что я звоню из номера гостиницы, очень дорого, она разозлилась и бросила трубку. Я звонил еще раз – каждый раз она уговаривала меня лечь спать и вешала. Телефон, правда, не отключала… Она уже вроде шла к метро на байто ехать, когда я в последний раз позвонил… Наутро в счете было не меньше десятка звонков, за которые я отдал треть гонорара…

Наутро мы уезжали. Меня дико ломало. Купил в автомате внизу слабые и сладковатые Castor Lights, кашлял после каждого затяга. В горле было очень сладко. Русская тусовка поехала в Хиросиму, благо близко, Музей бомбардировки смотреть. А я с одним болгарином и чехом в Осаку. Чтобы не на скоростном и сэкономить, мы долго и с кучей пересадок ехали. Склоны гор, срезанные ступеньками, и на каждой ступеньке что-то посажено… Долины, залитые солнцем до горизонта, до через край перелива, на котором – горы, горы… Маленькая одинокая часовня, на рисовых полях взращенная… Белый и пятиярусный дворец Химэдзи вдалеке, с крышами, темными стрелами разлетающимися… Как журавлиный клин в чужие берега – я список кораблей прочел до середины… А потом сбился и забыл(ся).

А накрыло меня, когда Кобэ проезжали. Кобэ, склоном европейских, японских и китайских крыш к морю спускающийся…

…Попрощавшись в Осаке с болгарином, заплутал на кольцевой линии. Проехал всего несколько станций и вышел где надо, а казалось – полдня кружил состав, вагонами на поворотах так кренясь, что сейчас свалится…

Хён встретила меня на Фукакусе у самых турникетов и отвела к себе. Я пролежал у нее несколько дней. Она отпаивала меня Jinro с лимоном и корейскими какими-то лекарствами. Капсулы, они были очень смешными. Все разного цвета. Красные, зеленые, оранжевые. Некоторые капсулы вообще были двухцветными. Как для детей, смеялся я, такие цветные только детям дают. И она пихала их в меня горстями…

Гонорар и выздоровление мы отпраздновали в «Киеве». Единственный русский ресторан в Киото – «Киев». На Гионе, на предпоследнем каком-то этаже – поднимаешься в тесном лифте обязательно со старыми сводницами – здания, как высотки на Новом Арбате. Столик у окна – внизу вся Камогава мелкая видна. Камышами и кувшинками по берегам затянутая. И заросшие горы, во впадине которых, как гриб во мхе, Киото.

Когда вошли, еще рано и пусто было. Двое за столиком над кофе курили тоскливо. Женщина лет сорока с перманентом на окисью водорода, кажется, покрашенных волосах. И лет тридцати мальчик в алой косоворотке. Я по-японски спросил.

– Чего ты не по-русски-то? Все свои вроде…

Больше, правда, мы не говорили. А они, когда народ подтянулся, к синтезатору петь вышли. Она кокошник одела. «Миллион алых роз» – Хён эту песню знала. Она и на китайский переведена, и на японский. Мы пирожки и пельмени взяли. Она вообще в восторге была. От шашлыков – те были подгорелые, но нанизаны не на шампур, а на сабельку такую. Вот эта сабелька, с позолоченным эфесом… И особенно перцовка. Чтоб перец, ее любимый корейский перец, в водку добавлять… Она признавала, что до этого и корейцы не додумались…

14 штук отдал за все про все. Седой японец у кассы подарил спички с эмблемой «Киева» и по-русски сказал спасибо, чтоб приходили еще.

The scream of the butterfly

Она тыкает сигаретой в пепельницу. Точность попадания, как у впервые стрелка – в десятку. Пепельниц – одна Тони, другая моя – все равно никогда не хватает. Потому что во время пьянок они – вместе со стульями, тапочками, посудой, а еще почему-то одна доска для глажки, которую потом никто не признавал, – из одной квартиры, как в броуновском движении, перемещалась в другую, из нее, если не хватало, забывались в третьей и т. д. А их владелец только через месяц опознавал свою зажигалку в россыпи других на столах на чей-то кухне и матерился, что это его любимая и он ее искал. Про стулья же обычно вспоминали, когда пора было уезжать и отчитываться перед кастеляншей за имущество. Поэтому сделали еще пепельницу – из консервной банки из-под тунца. К банке она где-то нашла точно подходящую пластмассовую крышку – очень этим, помню, гордилась. С тех пор в крышке появилась дырка от сигареты – из нее тонко струится дым. Как из маленького вулкана.

Мне хочется выйти на балкон подышать воздухом. Но я боюсь, что она может устроить пожар. Или чего похлеще. На всякий случай я убираю со стола на кухне все ножи – как-то раз она так задумчиво смотрела на них во время одной из ссор… Уж не знаю, за кого страшнее стало.

– Ты меня не любишь!

Откуда ты знаешь? Я – сам этого не знаю…

– Ты никогда меня не любил.

Почему? Сейчас такую – я тебя точно не люблю. А еще утром – еще трезвую – любил. Наверное. И мне хочется сказать ей, что если она так вот на сто процентов уверена, что любит – то это не любовь. Любовь – это если сомневаешься.

И еще:

– Никогда не любил. А я, дура…

Ей нравится мучить себя. Она – хочет, наконец, убедить себя.

Началось все вечером. Она пришла с работы слегка пьяной. Подбродивший запах саке и – были в Indian restaurant – карри. Пила со своим профессором с раскопок, которому она дает уроки корейского. Пьет с ним все чаще. Говорит, они просто идут после работы куда-нибудь в ресторан, – где же нам еще заниматься? – и пьют что-нибудь согреться. Тогда она и начала этот разговор. Видно, думала об этом все то время, что копалась в прихрамовой грязи. Раскапывая свои косточки. Косточки каких-то фруктов потому что – это самое большое, что они пока нашли. Одну такую косточку она утащила домой и подарила мне. Лежит на полке рядом с пультом.

Вошла, пошатнулась, бросая в угол рюкзак. И сказала, что ей грустно. Нет, есть она не хочет – поели в ресторане.

– Почему бы нам не пойти в караоке? Тони с Марико дома? Я думаю, они захотят пойти. Тони! Мари!

Высвобождаясь из моих рук, она огибает угол между нашими комнатами – угол оказался слегка не в том месте, где она ожидала, так что она чуть не падает, но выпрямляется. Вид – убьет на месте того, кто скажет, что она пьяна.

– Тони, Мари! Привет-привет! Как у вас дела? Мари, ты давно приехала? Может, нам всем вместе пойти в караоке?

Мари, которая с недавнего времени боится Хён – после того, как та устроила ей разборку, что во время наших общих посиделок Мари реже всех платит – смотрит на Тони. Тони – в принципе, неплохо бы прогуляться – смотрит на меня. Я еле заметно киваю. Ничего не заметив и победно – все с ней согласились, один я – не соглашаюсь – Хён возвращается в комнату и начинает переодеваться.

– Я вымоюсь. А вы пока собирайтесь.

Это приказ?

Когда в ванной начинает бить вода – стеклянная дверь тут же запотевает – Тони с сигаретой заходит ко мне.

– Что у вас случилось? Опять у нее, да?