Я прошу у него сигарету.

– Ты-то сам хочешь идти? Может, лучше остаться?

Я и сам не знаю. Остаться лучше, потому что в караоке она только еще больше нажрется. Но нажрется она и здесь. Там мне хоть не одному с ней быть…

И Тони уходит одеваться. За закрытой дверью я слышу приглушенные вопросы Мари.

За весь вечер она не посмотрела на меня ни разу. Много пела. Много – на корейском. Наконец, я решился – позвал ее выйти в коридор. Досадливо посмотрев на меня и отложив альбом, в котором искала новую песню, она пошла за мной. Сначала стояли друг против друга. Когда она пьяна, ее глаза еще темнее. Пьяные подростки с подружками или клерки с корпоративной вечеринки, обходя нас, бросали секундные взгляды. Из дверей комнат-капсул, куда они заходили, как пар из дверей парилки, на секунду вырывалась музыка и пьяные крики.

– Что случилось? Скажи мне, Хён!

– Я не хочу об этом говорить.

– А я – хочу!

Пожала плечами и развернулась-вернулась в комнату, где пели.

Я вернулся тоже. Примирение не удалось. Это как на рыбалке – клюнуло, уже подсекаешь, а тут срывается. И кажется, что уже все, никогда не клюнет, все сорвалось. Но еще будет. Только сейчас в это трудно поверить.

Тони и Мари говорят, на меня было жалко смотреть и что они меня жалели. Потом решил уйти. Один, не дожидаясь. Оставил за себя 2000 иен и распрощался.

Шел, с небольшими заносами, где-то не там. Свернул с улицы и пристроился отлить на заднем дворе одного из одноэтажных домишек. Мне нравится отливать вот так, в темноте, под светящимися окнами. Иногда, когда мы пили у хиппушки Гэбби, которая вместе с мужем снимала японский дом, я – «покурить» – специально выходил во дворик отлить. Ты можешь вернуться в этот свет и смех. А можешь постоять в темноте, привыкнуть к ней глазами, и вразвалку пойти к станции. Докурив, я, конечно, возвращался.

От струи, подтачивающей чей-то фундамент, поднимался пар. Как от твоего дыхания, когда мы тогда катались в Осаке на коньках, помнишь? Я еще подвернул ногу, сидел и курил, а ты нарезала круг за кругом. И иногда подбегала ко мне: «Ты как? Не скучаешь? Можно, я еще чуть, и тогда пойдем?»

– Да, конечно, окей! – говорю я, пытаясь прикурить одной рукой.

Когда вышел из дворика, то понял, что мне надо возвращаться, потому что сам я дорогу не найду, заплутаю еще хуже. Вернулся в караоке.

– Господи, ты где был?

Думаю, если бы я просто исчез и где-то бродил, Тони так бы не удивился.

Она же не поверила, решила, что опять драму разыгрываю. Здесь мы, кстати, были солидарны – я себе тоже не верил. Впрочем, она не смотрела – оглянулась, когда я вошел, и опять взяла микрофон.

Помню, мы тогда много продлевали. По часу, еще и еще раз. Хён, спотыкаясь, шла к двери, снимала трубку и говорила, что мы берем еще час. Потом смотрела на нас и заказывала всем еще раз. Campari orange. Когда Тони поднялся уходить, – у него больше не было денег, – она долго копалась в кошельке и положила на стол банкноту в 10000. Тони сказал, что он не сможет скоро отдать, стипендия еще не скоро.

– Тони, пожалуйста. Я заплачу.

– Ладно, хорошо. Пополам тогда, ладно? У вас все нормально?

Под конец вроде бы да – нормально. Она начала на меня смотреть. Даже что-то говорила – хоть и не было слышно из-за музыки. Я наклонялся к ней и переспрашивал. Она просто трясла головой и кивала головой на пульт – пыталась набрать номер очередной песни, но начинало играть что-то не то. Чаще всего – ABBA. Она ругалась и отшвыривала пульт.

– Хён-сан, какая песня?

И Марико набирала ей номер нужной песни. Тони, поднабравшийся кампари, улыбался мне и подмигивал – все будет окей! Прорвемся!

И мне так тоже показалось, когда она склонилась ко мне на плечо. Как всегда бывало, на нее вдруг свалилась вся усталость дня. Вроде бы она даже начала похрапывать. Но тут же очнулась. Увидела меня, – удивившись, как мне показалось – резко отстранилась и:

– Поздно. Пора идти.

На стойке она долго смотрит на чек. Думал, будет выяснять, за что столько. Но нет, молча берет несколько тысяч у Тони и кладет свои десять. Я даже не хочу смотреть, сколько всего мы заплатили. Спрошу завтра у Тони. У меня денег нет.

Когда мы выходим, уже 3 или 4 часа ночи. Все, кроме круглосуточного Seven Eleven на углу, закрыто. Металлические жалюзи опущены – кажется, что это и не торговая улочка, не видно ни одной витрины. А если и есть, то в них потушен свет. Тени деревьев с кастрированными ветками под паутиной проводов. На тротуарах – они белые, из светлого камня, а вот асфальт очень черный и не гладкий, а зернистый такой, как черная икра – никого. По дороге только изредка машины. Мы переходим перекресток – и она вдруг садится на корточки. Прямо на разделительной полосе, перед иероглифом «Стой!» Обхватывает голову руками и начинает что-то причитать по-корейски. Когда я пытаюсь ее поднять, она отстраняется всем телом и перебирается подальше от меня. Один раз не удерживается и падает – я вижу кровь на ее руке. Она тоже видит, но опять обхватывает колени, натягивает юбку аж до ботинок и так сидит. Уже молча, раскачиваясь. Тони со страхом смотрит на нее:

– Ее надо увести отсюда.

Как назло, появляются машины. Вижу удивленные лица японцев за рулем – мы сидим прямо посредине дороги, они объезжают нас. Господи, только б не вызвали полицию…

Я сажусь рядом с ней. Тони с Мари встают перед нами, пытаются как-то прикрыть и сделать вид, что мы просто переходим дорогу. Я чувствую, что они хотят домой. Сколько же это у нее будет продолжаться? Час, два? Я беру ее за руку – как ни странно, она не отдергивает ее. Пытаюсь рассмотреть царапину – черт, ничего не видно. Достаю платок – хоть оттереть грязь. Тут она с каким-то тоскливым вскриком вырывает руку. Я встаю и закуриваю. У меня в руке недопитая бутылка пива из караоке – я изо всей силы кидаю ее. Где-то впереди у светофора по дороге грохает и россыпью пляшет стекло…

Когда она, наконец, встает, мы с Тони подхватываем ее с двух сторон. «Я сама, не надо!», повторяет она Тони, но при этом хватается за него, другой рукой отпихивая меня. Я еще крепче беру ее руку. Мари, поминутно теряя свои туфли, идет за нами, неся сумку Хён.

А дома она запирается в туалете. Ее рвет. Позывы-всхлипы частые, но мелкие. «Бедная…», – говорит Тони. Когда звуки смолкают, в туалете наступает тишина. Пять минут, десять… Не слышно ни звука. Я стучу и зову ее. Верчу ручку, но она заперлась изнутри. Молчание. Переодевшийся в пижаму и уложивший Марико спать, Тони выходит на подмогу. Что делать? Мы зовем ее уже вместе. Она, скорее всего, просто заснула. Оставить ее до утра? Но она может упасть во сне и удариться. Я отсылаю Тони спать, а сам изо всей силы стучу в дверь. На соседей-японцев сверху – бегут-жалуются кастелянше, когда я слишком громко врубаю музыку – мне уже наплевать. Наконец, слышится звук отпираемой защелки. Она сидит на унитазе, голова качается из стороны в сторону, тело – вот-вот упадет, когда она полностью заснет. Я беру ее под мышки и поднимаю. Абсолютно бесчувственное тело очень тяжело. Ее юбка спущена – я чувствую, что ее ноги волочатся и я сам сейчас, запутавшись, споткнусь. Трусы она подтягивает только тогда, когда я выволакиваю ее из туалета на кухню – Тони отворачивается у себя в комнате и делает вид, что спал.