— Совесть-то у тебя чиста — у тебя вся спина грязная.

Все засмеялись, а я, почувствовав подвох, стал шарить у себя рукой по спине и, с трудом дотянувшись, сорвал приколотый проволокой плакат. «Я перевоспитываюсь» — было написано на нем. Вокруг поднялся радостный смех. А по тропинке мимо нас шла Оля. И потому, как она опустила глаза и заспешила, я понял, что она видела плакат.

* * *

Самое паршивое в этой истории то, что спустя неделю наш отряд спешно свернули и отправили домой. Объект, на котором мы сидели, было решено почему-то «заморозить». Отъезд, которого я ждал как избавления, был мне теперь совсем не в радость.

Со смешанным чувством бродил я снова по московским мостовым. Меня оставили в покое, но покоя не было. Я не доиграл игру до конца. В институте, я знал, такой возможности не будет. Кому я там нужен — со мной «доигрывать», а я было уже вошел в азарт…

Чувство неприкаянности, с каким я шел в сентябре в институт, сменилось последней степенью решимости, какую я в себе знал, когда нам объявили, что около месяца нам еще предстоит провести на уборке картошки в подшефном совхозе. Тут я доиграю эту партию, подумал я. В поселке, куда я попал, было еще несколько человек из стройотряда, но все люди из нейтральных и безобидных. Была там и Оля, а позже приехал еще и ее ухажер. Увидев ее вначале одну, я обрадовался, но подходить пока не подходил — неловко было после плаката. Кстати, пока не приехал ее приятель, она пела под гитару по вечерам в кругу любителей, из чего я заключил, что не пела она из-за него.

Погода была сухая, даже солнечная. Так что работать было не противно, и я взялся за работу, решив контролировать каждый свой шаг и не давать себе поблажки ни в чем. Но морально это было трудно, потому что в эту работу я верил еще меньше, чем в стройотрядовскую. И главное, что такое настроение было более-менее общим: приехали, отбыли, уехали, люди-то здесь все случайные, не стройотряд, да и на заработки никто не рассчитывал. Но я то должен был решить свои проблемы. И я зарывался в борозду, не оглядываясь на сачков, которых здесь было гораздо больше, чем в стройотряде. Я старался доказать себе, что могу работать, если захочу, и что если я работал когда-то плохо, то не потому, что я плохой, а потому, что работа плохая. Точнее говоря, не потому, что со мной было что-то не так, а потому, что с работой было что-то не так — вот какая у меня была мысль.

Я не один там был такой старательный, но странные взгляды бросали почему-то только на меня. Наверное я не совпадал со своей работой, со своим прилежанием.

К тому же меня вдруг совсем некстати назначили… бригадиром. Дело в том, что разбивка на бригады была только на бумаге — в тетрадке старшего преподавателя для учета. Работали одной общей кучей и только в столовой садились более или менее по бригадам, потому что масло и хлеб выдавали на бригаду. У бригадира не было никаких функций, кроме получения масла и хлеба, никакой власти, поэтому преподаватель, когда наш прежний бригадир должен был вдруг уехать, долго не думая, вписал в тетрадку меня — он нас совсем не знал и ему было все равно. Я оказался в дурацком положении. Звание бригадира ничего не давало, зато весь я теперь был на виду и открыт для иронических взглядов. Если в столовой за столом я раньше просто молчал, то теперь молчал, как бригадир. А это было не одно и то же. Мое усердие в поле теперь тоже расценивалось по-другому.

Узнали о новости и мои бывшие стройотрядовцы, как я не старался держаться в тени. Подходили, хлопали по плечу:

— Ну, все-таки добился своего — выбился в начальство! — но говорили вроде бы шутливо, без особой насмешки.

Однажды я, продвигаясь по своей борозде, довольно сильно всех обогнал и шел впереди. Потом начался небольшой дождик, но работу пока не бросали. Я притерпелся и, задумавшись, совсем перестал замечать дождь. Вдруг я очнулся от отдаленного взрыва смеха. Я распрямился и, оглянувшись, с изумлением увидел, что остался на поле совсем один, а весь народ собрался под крышей стоявшего на краю поля сарая. Пока я подходил, смех смолк. Я только расслышал конец разговора:

— Душу, наверное, спасает…

— Грешно смеяться над больными людьми.

Но я им тут же утер нос. Я подошел и стал разговаривать с одиноко стоявшей поодаль Олей. Испытанная броня от любых насмешек — ты разговариваешь с женщиной. Такую карту крыть было нечем. Весельчаки сразу скисли и стали отворачиваться, пытаясь не замечать нас.

— Надо мной смеялись? — спросил я Олю. Она помедлила с ответом и, подняв на меня глаза, сказала мягко:

— Да.

— Чего смеялись?

— Так… от нечего делать. Не обращай внимания.

— Плохо работаешь — плохо, хорошо работаешь — тоже плохо, — пожаловался я. Она посмотрела на меня, показывая, что понимает.

На другой день было опять солнечно и сухо. Работать совсем не хотелось. Но я выдерживал характер, решив добиться какого-нибудь одного конца. Во время всеобщего затяжного перекура, чтоб не сидеть глупо без дела и в одиночестве белой вороной, я пошел в ближайший лесок погулять. Тихо было в лесу, хорошо. Я задумчиво брел, шурша листьями, глядя себе под ноги. Вдруг внимание мое привлек чей-то приглушенный стон, который доносился, как мне показалось, из сарая, стоявшего на поляне. Я рассеянно подошел и заглянул внутрь сквозь щель в досках…

Там была Ольга со своим… Меня они не видели.

Я отвернулся тут же и пошел прочь. Я выбрался на поле и шел вдоль борозды. На корточках уже сидели люди, я шел прямо по картошке, которою они собирали. Под ноги мне попалось пустое ведро — я с силой пнул его ногой, так, что оно закувыркалось и загрохотало. Потом стояло уже почти полное — я пнул и его, потом еще одно…

Помню только, что кто-то схватил меня сзади за плечо. С перекошенным лицом я, не вынимая рук из карманов, с вызовом обернулся — и получил сильнейший тычок ладонью в нос. В глазах потемнело. Из носа потекла кровь. Я даже не видел, кто меня ударил, мне было не до того. Я вытирал руками кровь и выступившие от боли слезы, потом лег на спину на пустые мешки,