спросил Теклу, что происходит, но она не смогла ответить. Тапочка полетела в воздух, и голая жилистая ступня затрепетала у меня в руках. Удивление на лице Теклы перешло в улыбку. Она испугалась. Я попросил ее встать с кресла. С моей помощью ей это удалось. Ступня, прижатая к полу, остановилась. Мы обнялись, соприкасаясь лбами. Я умел делать вид, что это помогает.

Я усадил ее обратно в кресло, между незаконченными или забытыми вещами: книгами, которые мы так и не дочитали, нераспечатанными фильмами, клубками пряжи, циновкой для йоги, гантельками, запыленным компьютером и телевизором, на котором мы никогда не переключали каналы. Еще там был покрытый пылью музыкальный центр от Владиславы и разбитая тарелка – тоже от нее. Боги всех религий, захлопнутые в книжках на дне сундука под окном. Я сказал Текле, что мы могли бы вместе навести тут порядок, Текла кивнула седеющей головой, на которой пульсировали вены. Мы уставились на ступню. Тянулись минуты. В тишине, ибо мы вообще мало говорим.

Я сделал хлопья; стемнело. Текла шепнула, что, когда нога начала плясать, она почувствовала небольшое облегчение. По крайней мере, ей так кажется. Текла время от времени чувствует себя лучше, но кончается это всегда одинаково. У нее бледное лицо и ладони старушки, что всегда дрожат, когда им не за что взяться.

Той ночью мне надо было на работу, но мы легли вместе. Текла приняла душ за закрытой дверью. Я вытер ей лоб мокрым бинтом. Думал о ней и о себе. Через десять лет я буду слышать то же, что она. Где через десять лет будет Текла? Я лег рядом. Она дышала мне в губы. Я держал ладони на ее висках, пока она не уснула. Я взял термос и контейнер с супом. Заглянул в спальню.

Текла спала, а ее нога двигалась под одеялом.

3

Разрастание Рыкусмыку привело к упадку Габлочяжа, который еще в конце девяностых был королем темных дел городка. Открыл бедность как источник дохода, открывал ломбард за ломбардом, основал агентство краткосрочных займов и несколько магазинов дешевой одежды. Я видел, как он стоит в окне полуголым и созерцает свою карманную империю. Потом он надевал двубортный пиджак, цепь из белого золота и шествовал на обход. Я работал в его секонд-хенде, но он уволил меня. Сказал, что я нормальный, хоть и обе руки у меня левые, но посоветовал что-то сделать с собой, иначе я стану рабом, как и все здесь. И будет стыдно.

До нас наконец дотянулись банки и реестр долгов, с кредитами стало труднее, зато сильно понизился их процент. Телевизоры, компьютеры, утюги и домашние кинотеатры внезапно сильно подешевели, и никто больше не носил их в переполненные ломбарды. Со мной мало кто разговаривает, я чужак в собственном городе, но я слышал, что тот же самый банк крутил дела с ростовщичеством, а под конец распродал с торгов все, что можно было распродать, и Габлочяж остался гол как сокол. Тогда он выпросил себе должность сторожа и следил, чтоб никто не заметил его бедности. Он все так же носил двубортный пиджак и цепь из белого золота. Не пил спиртного, питался здоровой пищей. Начал проводить время в библиотеке и брал книги на дом. Я встречал его в сторожке, среди толстенных довоенных томов, выписывающим слова в блокнот. Собирал материалы к истории Рыкусмыку, которую никто еще не написал.

Как-то он сказал мне, что сторож – это никто, а вот историк уже кто-то. Я должен помнить об этом, сказал он. Я спросил, для кого он пишет эту книжку, а он ответил, что для немцев. Немцы любят историю, а когда-нибудь вернутся за своим, можно не сомневаться. Так он сказал и пошел. Насколько я знаю, он окончил ПТУ для электриков в Валбжихе.

4

Я любил летние ночи в Рыкусмыку. Стоял, опершись спиной на сторожку, так, чтобы не смотреть на замок. Между будками на торговой площади мелькали тени подростков, звенело стекло и вспыхивал запрещенный огонек. Бывало, что мне удавалось выловить его из темной массы, и тогда человек или предмет обретали четкий контур.

До меня доносились отзвуки коротких драк. Пробегали коты. Видел я и лис с куницами. Машины проносились по шоссе над рекой. Пьяницы от Дызя пытались мочиться под забором, и мне приходилось их прогонять. Спрашивал их, чего бы им перед выходом не опорожниться. Люди меня боятся. Птицы спали на пологих крышах домов. Ниже орал телевизор, муж бил жену, молодые любились на чердаке. Иногда звуки доносились по отдельности, и я мог отличить стон от крика.

Я любил эти минуты, становящиеся часами, и казалось, что мне снова двадцать лет. Иногда я забывал о Текле.

В сторожке я плюхнулся на вращающийся стул, а потом на кушетку, которой здесь не должно было быть, но всегда была. Я делал вид, что сплю, закрыв глаза рукой. В маленьком телевизоре шел снег. Я листнул какую-то газету, прочитал имя и фамилию. Просмотрел книжки Габлочяжа и его блокнот, заполненный детским почерком. Открыл консервную банку и почти почувствовал запах фасоли. Обычно-то я не чувствую запахов. Разогрел суп, прокатился языком по небу, вылавливая перец. Соревновался с часовой стрелкой. Без малого в три загудела автомобильная сигнализация, возвещающая спокойствие. Рыкусмыку впал в мрак и тишину. Я был единственным сторожем, который не спал.

Скрежет усиливался из года в год. Вчерашние страдания сегодня казались приятным воспоминанием. Я никогда не верил, что может стать еще хуже, – и всегда ошибался. Сторожка приносила облегчение. В замок за ней войти я не отваживался. Предлагал Текле проводить ночи со мной, я на кресле, она на кушетке. Она ответила, что никогда так не поступит со мной, хотя и боится, что однажды я не вернусь. «Замок заберет тебя», – говорила она. Всегда, когда бы она ни выходила из дома, делала крюк, лишь бы подальше от этого здания. «Ты, как завязавший пьяница, проводящий вечера над полной рюмкой», – сказала она однажды. И еще: «Напоминаешь курильщика с незажженной сигаретой во рту». Ты права, белая женщина, подумал я, но нет названия моей болезни и не помогут врачи.

Из утреннего тумана показался Габлочяж с сумкой через плечо. Я передал ему ключи. Вот так мы с ним и работали. Он спросил, слышал ли я новости, и сообщил, что не кто иной, как Вильчур, вернулся в Рыкусмыку. Выразил уверенность, что вернутся все. Ждал чего-то. Я просто пошел домой. Спокойный голос Габлочяжа слился с шумом утреннего автобуса. Габлочяж сказал мне вслед:

– Надо тебе сказать, что фонд в театре принадлежит именно Вильчуру. Как ты думаешь, чего он тут ищет?

5

Зловредная Владислава напоминала Пястовскую башню: торчала в Рыкусмыку независимо от перемен. Наши отношения дрейфовали от ненависти до неумело изображаемой неприязни. Когда она узнала, что я собираюсь жениться на Текле, подсылала Кроньчака, чтобы решил со мной вопрос. В конце концов – как я слышал – Кроньчак велел ей радоваться, что кто-то вообще берет ее чокнутую дочурку, и на этом все и закончилось.

Она состояла в городской раде, а когда Рыкусмыку отказал ей в своих голосах, принялась мстить, действуя через разные сообщества. Проталкивала инвестиции, которые ее устраивали, не стояла за ценой. Отброшенная, просто расширяла поле деятельности. Переехала в новый дом и купила сад, в котором всегда было чем заняться, а местные могли заработать сотню злотых за работу от рассвета до заката. Рассказывала мне, где лучшая говядина, а у кого отличная картошка и где стоит покупать фрукты. Когда она состарилась, я сопровождал ее, тягая авоськи. Уговаривала нас сделать ремонт, и, наверное, именно поэтому мы так его и не сделали. А может, и по какой-то другой причине.

Старые люди не имеют иного будущего, кроме чужого. Владислава обожала рассказывать, как она всю жизнь тяжело работала. Вставала в пять утра и весь день на ногах. Не знаю, как это возможно. Гордилась тем, что обеспечила себе достойную старость.

Некоторые любят ожидать часами в государственных приемных, но она не любит. Спрашивала, что с нами будет, если