ногами стражников, бежавших наверх спасать своего повелителя, уже мелькали новые огни.

Я успел бы поразить Кира в любую из смертельных точек -- в печень, в сердце, в шею или в глаз. Успел бы проткнуть его, убить его и один раз, и дважды, и трижды. И, полагаю, даже успел бы спастись сам, ведь до окошка оставалось рукой подать. Но ведь не только Анхуз-коновал, но и сам Кратон из Милета сделался трупом, пусть -- с копьем и кинжалом в руках. Только ступни еще чувствовали тепло, но -- чужое тепло, что еще выплескивалось с кровью из чужого тела, распростертого на полу.

В светлых глазах царя гор я не видел гнева. Только -- покой и власть. Тот покой и ту власть, которую видишь, глядя на далекую горную вершину.

И руки мои вдруг потеплели, и пальцы ожили.

И мои пальцы отпустили и копье, и кинжал. Оружие со звоном упало.

Воины уже обступили своего повелителя, и полдюжины копий защитили царя персов.

Кир вполголоса проронил одно слово -- и копья не пронзили меня насквозь. То слово значило: “Живой!”

Мы были квиты.

Два копья уперлись остриями мне в пах, одно -- в кадык. Получилось, что я смотрю на царя сверху вниз. Все силы я отдал тому, чтобы не отвести глаз.

И вдруг словно молния ударила в меня -- и разразился гром.

Мы оба разом захохотали.

И от смеха я ожил весь и порезал-таки шею об острие копья, но не заметил боли. Воин же с испугом отстранил оружие.

Мы с царем смеялись долго. Огни светильников заискрились у меня перед глазами, и все поплыло вокруг.

А потом мы оба перевели дух, и он спокойно, едва ли не по-дружески вопросил меня на арамейском наречии:

-- Что ты здесь делаешь, вижу. Ответь, что должен был сделать. Убить убийц или царя.

Я отвечал правду и наслаждался этим:

-- Царь! Я пришел убить тебя, но сначала -- убить твоих убийц.

Произнося эти слова, я впервые чувствовал в себе неописуемую полноту жизни и необъятную силу.

-- Говоришь правду, вижу,-- кивнул царь персов, не сводя с меня глаз.-- Зачем?

-- Чтбы оставить их позади.

-- Не о том спрашиваю.

-- Такова моя служба, и таков мой заработок.

-- Довольно,-- снова кивнул царь персов.-- Остынь. Остуди свою память. Ночь еще не кончилась. Эта ночь будет долгой.

Он повернулся ко мне спиной и, указав пальцем куда-то в сторону и вниз, скрылся за своими стражниками. Воины сразу сомкнулись плотным строем, надвинулись на меня, схватили сильными руками, и я, не сделав ни одного шага по полу, очутился в стороне и внизу -- в какой-то темной и холодной каморке, вполне пригодной для прояснения памяти.

Помню, что совершенно не чувствовал страха и был очень доволен собой. Там, в подпольной тьме царского дворца, у меня не возникло никаких обид на Скамандра, так хотевшего поскорей сделать Кратона почетным гражданином Милета. Не было никакого желания отомстить ему. Т а м у меня даже не возникло любопытства, зачем понадобился Скамандру этот базарный “фокус с шариками”, исчезающими из руки. Т а м мне хотелось только, чтобы царь Кир задал мне еще какой-нибудь вопрос и я так же правдиво ответил бы ему, не взирая на самую дорогую цену правды.

И царь дал мне такую возможность, за что я и по сей день благодарен ему больше, нежели Скамандру -- за самое почетное гражданство.

Прежде, чем вновь привести к царю пойманного убийцу, его одели в чужую одежду, но тоже арамейской, а не персидской принадлежности. Той, в которой он явился во дворец, видимо опасались, хотя наверняка всю общупали и перетряхнули.

И вновь я проделал короткий путь, не сделав ни единого шага, то есть повиснув в крепких руках царских стражей.

Они перенесли меня в другую комнату, попросторней застенка, но с такими же грубо обтесанными каменными стенами и без окон. Ту комнату освещали простые глинные светильники, заправленные скорее всего пальмовым маслом. Прежде чем меня ткнули носом в пол, я успел заметить три небольших резных стульчика на возвышении, а на стене, позади возвышения -- золотую чеканку в виде орла с небольшой головкой и широко распростертыми крыльями. То был родовой знак Ахеменидов.

Стражи молча поставили убийцу на колени, пригнули ему голову к полу, а один даже придавил его шею ногой.

Вскоре я услышал, как открылась дверь (но не та, через которую внесли меня), послышались мягкие шаги, шуршание одежд, и вот с возвышения раздался властный голос:

-- Поднимите его!

Я очутился на ногах.

-- Отпустите ему руки! -- повелел Кир.

Стражники освободили мои уже онемевшие от крепких захватов предплечья. Замечу, что меня не держали связанным.

Теперь царь персов возвышался передо мной во всем своем блеске -- в шкуре гирканского тигра, грубо подкрашенной в пурпур, в шерстяном хитоне с рукавами до запястий, в анаксаридах из светлой кожи и высоких башмаках с золотыми колечками и тесемками, стягивавшими голенища. На голове Кира поблескивала золотыми кольцами остроконечная тиара, закрывавшая уши.

Теперь Пастырь персов показался мне гораздо крупнее и гораздо старше, чем в час, а вернее в миг нашего первого, чересчур близкого знакомства. В густой, тщательно завитой кольцами бороде резко проглядывала седина. Черты казались правильными, если не считать крупноватого носа. Лицо выглядело прямым, продолговатым и несколько тяжелым. Лоб царя был чист. Я не увидел на его лбу ни тяжелых складок, ни торчащего вверх над переносицей прямого “копья тиранов”. И щеки его совсем не одрябли, как бывает у людей не воздержанных или просто утомленныхжизнью.

Удивили меня его руки, неподвижно лежавшие на небольших подлокотниках,-- крупные, очень широкие кисти и резко выделявшиеся костяшки пальцев, какие бывают у каменотесов или пахарей. Я взглянул также на его стопы и подумал, что они непропорционально малы по сравнению с кистями. Впрочем, потом мне иногда казалось, что в оценке этих подробностей мной владела невольная иллюзия, вызванная освещением.

По правую руку царя сидел высокий, довольно худой человек, тоже в тигровой шкуре, но не крашенной, и тоже в тиаре, но с загнутым вниз концом. То был Гистасп, двоюродный брат Кира, по своей воле отдавший ему власть над Персидой. Он выглядел на пару лет старше царя

А по левую руку от Кира находился змееликий эламит, посаженный Вавилонским царем правитель Элама по имени Гобрий, в те дни -- гость царя персов. Без всякого колебания ему можно было дать