Он ненадолго зашел в Морское училище и позавидовал учащимся в нем юношам: в их распоряжении имелся полностью оснащенный бриг, а их койки-гамаки покачивались над сундуками и ларями. Потом заглянул в еврейский квартал, где живут богатые гранильщики алмазов и убогие продавцы платья, и так же наскоро осмотрел все четыре главные улицы Амстердама: Принсен-грахт, Кейзерс-грахт, Хейрен-грахт и Сингель. Эти улицы изгибаются полукругом, и первые три достигают более двух миль длины. Посредине каждой из них течет канал, а по обеим его сторонам тянется превосходная мостовая, окаймленная величественными зданиями. Ряды обнаженных вязов по берегам канала отбрасывали на лед сетку теней, и всюду здесь было так ослепительно чисто, что Бен сказал Ламберту:

– Этот город – какая-то окаменелая чистота!

К счастью, погода была такая холодная, что помешала ежедневной обильной поливке улиц и мытью окон. А не то наши юные экскурсанты не раз промокли бы до костей. Голландские хозяйки одержимы страстью к мытью, подметанию, протиранию, и занести грязь в их безукоризненно чистые дома – значит совершить чуть ли не преступление. Повсюду глубокое презрение ждет тех, кто, переступая порог, поленится натереть до блеска подметки своей обуви, а в иных местах посетители, входя в дом, обязаны снимать свои тяжелые башмаки.

Сэр Уильям Темпл в своих воспоминаниях «Что произошло в христианском мире с 1672 года по 1679-й» рассказывает о некоем важном судье, который зашел навестить одну амстердамскую жительницу. Дюжая молодая голландка открыла ему дверь и единым духом выпалила, что хозяйка – дома, но что башмаки гостя не очень чисты. Не добавив ни слова больше, она обхватила изумленного гостя обеими руками, взвалила его себе на спину, пронесла через две комнаты, посадила на нижнюю ступеньку лестницы и, схватив туфли, стоявшие поблизости, надела их ему на ноги. И только после этого она сказала, что хозяйка сидит наверху и гость может подняться к ней.

Катясь вместе с друзьями по людным каналам города, Бен смотрел на сонных горожан, которые лениво покуривали свои трубки с таким видом, словно – сбей у них с головы шляпу – они глазом не моргнут; и ему трудно было поверить, что голландцы когда-то поднимали восстания, не раз происходившие в стране; трудно поверить, что теперешние амстердамцы – потомки тех храбрых, самоотверженных героев, о которых он читал в истории Голландии.

Легко скользя по льду с товарищами, Бен рассказал ван Моунену о «погребальном» бунте, вспыхнувшем здесь, в Амстердаме, в 1696 году, когда женщины и дети вместе с мужчинами вышли на улицы. Шуточные похоронные процессии ходили по всему городу: люди решили показать бургомистру, что они не подчинятся новым правилам погребения умерших. Под конец они совершенно вышли из повиновения и грозили чуть ли не разнести весь город, так что бургомистр поспешил отменить постановление, оскорбившее народ.

– Вот на этом углу, – сказал Якоб, указывая на какие-то крупные строения, – пятнадцать лет назад огромные склады зерна провалились в трясину. Это были прочные здания, построенные на хороших сваях. Но в них ссы́пали слишком много зерна – больше семидесяти тысяч центнеров, – и они рухнули.

Якобу трудно было рассказать такую длинную историю, и он остановился передохнуть.

– А ты-то почем знаешь, что туда ссыпали семьдесят тысяч центнеров зерна? – резко спросил Карл. – В то время ты еще из пеленок не вышел.

– Мне отец говорил, а он хорошо знает, как все было, – ответил Якоб. Отдышавшись, он продолжал: – Бен любит живопись. Давайте покажем ему какие-нибудь картины.

– Хорошо, – согласился капитан.

– Будь у нас время, Бенджамин, – сказал Ламберт ван Моунен по-английски, – я повел бы тебя в Стадхёйс, дом городского управления. Вот там сваи так сваи! Здание построено на четырнадцати тысячах свай, и они забиты в землю на глубину семидесяти футов. Но что я хочу тебе показать – так это большую картину, на которой изображено, как ван Спейк взрывает свой корабль… Замечательная картина!

– Ван – кто? – переспросил Бен.

– Ван Спейк. Неужели не помнишь? Битва с бельгийцами была в самом разгаре, и, когда он понял, что они его одолеют и захватят в плен корабль, он взорвал и его и себя вместе с ним, чтобы не сдаться врагу.

– А разве не ван Тромп взорвал корабль?

– Вовсе нет. Но ван Тромп тоже был храбрецом. Ему поставили памятник в Дельфт-хавне – там, где пилигримы[26]сели на корабль, чтобы отправиться в Америку.

– Так. А что совершил ван Тромп? Ведь он был знаменитым голландским адмиралом, да?

– Да, он участвовал в тридцати с лишним морских сражениях. Он победил испанский флот и английский, а потом привязал швабру к верхушке мачты, объявляя этим, что он вымел англичан – очистил от них море. Голландцы умеют побеждать, братец ты мой!

– Замолчи! – вскричал Бен. – Привязал он швабру или нет, а все-таки англичане победили его в конце концов! Теперь я все вспомнил. Его убили где-то на нидерландском побережье в битве, которую выиграл британский флот. Обидно, а? – лукаво добавил он.

– Хм! Куда это мы попали?! – воскликнул Ламберт, чтобы переменить разговор. – Слушай, все нас опередили… все, кроме Якоба. Ой, до чего он толстый! Мы и полпути не пройдем, как он раскиснет.

Бену, конечно, было приятно бежать на коньках рядом с Ламбертом, который хоть и был чистокровным голландцем, но воспитывался неподалеку от Лондона и по-английски говорил так же свободно, как по-голландски. И Бен не огорчился, когда капитан ван Хольп крикнул:

– Коньки долой! Вот и музей.

Музей был открыт, и в тот день вход в него был бесплатный. Путешественники вошли, шаркая ногами, по обыкновению всех мальчишек, которые, кажется, никогда не упускают этой возможности – так им нравится слышать шорох своих подошв, скользящих по натертому полу.

Музей в Амстердаме – это просто картинная галерея, в которой можно увидеть лучшие произведения голландских мастеров и, кроме того, около двухсот папок с редкими гравюрами.

Бен тотчас же заметил, что некоторые картины здесь висят на щитах, прикрепленных к стене шарнирами. Их можно поворачивать, как оконные ставни, и рассматривать при наиболее благоприятном освещении. Это приспособление очень помогло мальчикам, когда они любовались «Вечерней школой», маленькой жанровой картиной Герарда Доу, так как оно позволило им оценить ее блестящую технику: казалось, что картина освещена тем светом, что проникает в изображенные на ней окна. Питер отметил также красоты другой картины Доу, «Отшельник», и рассказал мальчикам несколько интересных анекдотов об этом художнике, родившемся в Лейдене в 1613 году.

– Целых три дня писать ручку швабры! – удивленно воскликнул Карл, отзываясь на слова капитана, который рассказывал о том, как необычайно медленно писал Доу.

– Да, брат, три дня. И, говорят, он потратил целых пять дней, отделывая руку на одном женском портрете. Видишь, как удивительно ярки и до мелочей выписаны все детали этой картины. Каждый день после работы он тщательно закрывал свои неоконченные произведения, а краски и кисти прятал в непроницаемые для воздуха ящики. Судя по всем рассказам, сама его мастерская была закупорена, как шляпная картонка. Художник всегда входил в нее на цыпочках и, кроме того, прежде чем начать работу, сидел неподвижно, пока не оседала легкая пыль, поднявшаяся, когда он вошел. Я где-то читал, что его картины кажутся еще лучше, если рассматривать их в увеличительное стекло. Он так напрягал глаза, обрабатывая мелкие детали, что уже в тридцать лет был вынужден носить очки. В сорок он видел совсем плохо и едва мог писать. Ему нигде не удавалось найти такие очки, которые помогли бы ему видеть яснее. Наконец одна бедная старая немка предложила ему попробовать ее очки. Они пришлись ему как раз по глазам и помогли писать так же хорошо, как раньше.