Лишившись последней надежды, мы, признаюсь, загрустили, потому что будущее казалось совсем непраздничным. Вытерпеть еще день до открытия магазина без еды было просто невозможно, к тому же наши заболевшие товарищи никак не собирались выздоравливать.

Грустили мы грустили и решили отправить в деревню пару девчонок, в надежде на то, что уж им-то удастся разжалобить местных жителей.

Девчонки отсутствовали недолго, буквально через полчаса прибежали с выпученными глазами и доложили, что в нашем направлении через лес едут две милицейские машины.

Собрались мы быстро.

То есть, если не считать чайника, топорика и палатки, собирать нам было особенно нечего. Про консервы мы, честно говоря, даже и не подумали, а больше у нас с собой не было ничего. Уже через пару минут все-все-все, включая и самых-самых больных, похватав свои пустые рюкзаки, бежали к мосту. О, чудо, от моста в сторону станции через поле вела протоптанная дорога, по которой мы и рванули изо всех сил.

Время от времени мы на бегу оглядывались туда, где дымил наш брошенный костер, и буквально через несколько минут недалеко от того места, где мы переправлялись вброд, на берегу появились фигуры в форме.

Мост через канаву был узенький, пешеходный, мы понимали, что машины нас преследовать не будут. Ужасно страшно было, что милиционеры могут за нами побежать, но органы правопорядка, похоже, уже отметили великий праздник, поэтому гоняться за нами пешком им не хотелось. А может быть, они были слишком заняты дележом брошенных нами консервов, не знаю. Короче, погони не было, и мы немного сбавили скорость.

Теперь засада могла ждать нас только на самой станции, но и тут пронесло. То ли в милицейских машинах не было раций, то ли главной задачей сотрудников было предотвратить лесной пожар, и они посчитали, что миссию свою выполнили полностью. Может быть, милиционеры прикинули, что, если нас задержат, огромную кучу консервов придется возвращать. Не важно.

Главное, что возле станции нас никто не поджидал, но мы все равно не рисковали, а подходили к перрону со всей возможной осторожностью, словно настоящие лесные братья, решившие пустить под откос какой-нибудь особо ценный эшелон.

На наше счастье, электричка пришла очень быстро. Хоть мы и пытались скупой слюной оттереть самые большие пятна сажи, вид у нас был совсем не цивильный, страшный, прямо сказать, был видок.

Пока мы ехали в Москву, мы подготовили легенду, почему мы вернулись на день раньше, чем планировали. Договорились врать так: каждый температурящий стоит твердо на том, что только у него одного наутро поднялась температура и поэтому его привезла домой учительница из другого класса. Она довела его до подъезда, и, поскольку ей еще надо было возвращаться в лес к остальным походникам, она не стала подниматься к родителям, которых она и в глаза не знает, а отправилась на электричку.

Те, у кого температура держалась в норме, должны были врать, что из всех походников кто-то один из другого класса заболел, и учительница из другого класса повезла его домой, и они, верный сын или нежная дочь, соскучившись по родителям, решили вернуться домой заодно с больным. Мы посчитали, что ни ту ни другую легенду никто проверять не будет — так и получилось.

Когда я появился дома в страшенном виде, маманю это не удивило — с некоторых обычных прогулок я возвращался и пооборваннее. А когда я рассказал продуманную легенду, маманя так растрогалась, что мне немедленно были прощены и прожженные штаны, и рваный свитер.

И что самое главное — когда на следующий год незадолго до 9 Мая я начал заводить разговор про то, что наша школа, снова собирается в поход, маманя немедленно согласилась, приговаривая: «Ну, может быть, на этот раз ты сможешь вытерпеть, как все. Ведь ты же вырос, сынок».

И правда, следующий поход я вытерпел легко — там было все абсолютно не так, как в первый раз.

Но это уже совсем другая история.

С детства я не любил слово «зато». То есть когда маманя покупала мне, еще совсем маленькому, какую-то вещь, например дурацкие ботинки, приносила домой, обувала меня в них, потом сокрушенно смотрела на это уродство (я про ботинки), вздыхала и говорила: «Зато крепкие!»

Или покупала какую-нибудь пальтину дурацкую, приносила домой, смотрела на это уродство (тут я уже про пальто), вздыхала и говорила: «Зато немаркое!»

Мне до сих пор непонятно, почему одна и та же вещь не могла быть красивой и вдобавок крепкой!

Короче, шапка из верблюжьей шерсти, которую мне маманя связала классе в шестом, была из породы «зато теплая!».

Где маманя достала эту самую верблюжью шерсть, я до сих пор понять не могу. В общем-то где все женщины доставали все, что нужно, в советские времена? Покупали друг у друга «по случаю».

Ну вот могло так случиться, что к родственнице подруги маманиной сослуживицы приехал кто-то знакомый из страны верблюдов и привез целую прорву верблюжьей шерсти, обладающей, по слухам, какими-то необыкновенными, просто-таки волшебными свойствами. Как водится, от такого неожиданно привалившего богатства счастливцы обалдели и не додумались ни до чего лучшего, как набить верблюжьей шерстью подушку. Но, судя по всему, они очень быстро поняли, что спать на такой подушке невозможно, распотрошили наволочку и всю драгоценную шерсть распродали по знакомым.

Мамане досталось граммов двести этого чуда, решено было связать мне шапку.

«Петушков» тогда еще не носили, поэтому маманя вывязала обычную круглую шапку. Ту, которую тогда положено было делать с помпоном, но на помпон шерсти не хватило. Оно и слава богу, иначе, с помпоном, шапка не влезала бы мне в карман. Носил я ее в кармане — на голове носить ее было просто нереально. Почему? Как минимум по четырем причинам:

1. Фасон. Шерсть была страшно свалявшаяся, поэтому распрясть ее нормально не удалось. Пряжа получилась какими-то валками. Вот и оказалась шапка перекошенной, кривобокой, как колобок после драки с медведем.

2. Цвет. Несмотря ни на какие ухищрения, верблюжья шерсть не красилась ни в какой цвет, кроме своего природного говнисто-рыжего. То есть даже «радикально-черный» краситель, казалось, делал шапку только еще коричневее, еще говнистее.

3. «Зато теплая» — это правда, точнее даже — непререкаемая истина. То есть шапка из волшебной шерсти была настолько теплой, что даже в тридцатиградусный мороз голова в ней немедленно начинала потеть. А что дальше было — смотрите пункт 4.

4. Запах. Вот это было даже не волшебство, а целое колдовство. Пока шапка была сухая, это было еще терпимо. То есть от нее попахивало каким-то степным ароматом засохшего в кустах полыни говна, но так, туманно попахивало. В крайнем случае можно было запихнуть шапку поглубже в карман и укоризненно посмотреть на соседа в автобусе, чтобы все поняли, что ты тут ни при чем. Но стоило хоть чуточку вспотеть… Или даже не так — стоило хоть одной снежинке или одной капельке дождя упасть на эту волшебную шапку, она начинала смердеть. В этом запахе было все: ведро помоев, выплеснутое грязной теткой из юрты; мутноглазые грифы-стервятники, клюющие дохлую корову на берегу соленого пустынного озерка; рыбьи трупики, плавающие по отравленной соседним химкомбинатом воде… То есть вся трудная история и вся еще более нелегкая сегодняшняя жизнь среднеазиатской окраины единым запахом сосредоточились в шапке из верблюжьей шерсти. Самое страшное было даже не то, что от этого запаха в ужасе начинали захлебываться воем соседские собаки и падали с неба вороны, у которых на лету останавливалось сердце. Самое страшное было то, что этот запах немедленно впитывался в волосы и вымыть его было просто невозможно.