В общем, шапку я надел только один раз, после этого носил в кармане — оставлять дома ее было нельзя, потому что уходил я в школу раньше, чем маманя отправлялась на работу, и она — по запаху, так я думаю, — сразу замечала шапку, если я оставлял ее на вешалке, и гналась за мной до автобусной остановки, чтобы натянуть ее мне прилюдно на самые уши.

Всю зиму я таскал шапку в кармане, даже когда морозы зашкаливали за тридцать, закалялся, блин. И, как всякий закаленный парень, естественно, за всю ту зиму я не подхватил даже насморка.

Но когда весной пришлось перелезать из пальто в куртку, выяснилось страшное — шапка в карман куртки не помещалась. И вот как-то утром я не выдержал и забросил эту шапку в самые недра загружающей помойные баки мусорной машины.

Вечером этого дня я грустно признался мамане, что шапку у меня, наверное, украли в школе. Маманя очень расстроилась — она так гордилась тем, что благодаря ее рукоделию я за всю зиму ни разу не болел. «Ах, как жалко, что такую хорошую шапку украли, — еще долго вздыхала маманя. — Она, конечно, была не очень симпатичная, но зато такая теплая!»

Поскольку моя маманя искренне верила, что доброту в ребенке можно воспитать, у нас в доме всегда была какая-то живность. Не собака, как мне хотелось, и, конечно, не шимпанзе. Как раз тогда шла целая куча фильмов про замечательных и веселых шимпанзе. «Приключения Дони и Мики» или, например, «Полосатый рейс», и мне прямо виделось, как весело и дружно мы бы зажили с обезьянкой. Но маманя тоже видела все эти фильмы, она хорошо представляла себе, что может устроить шимпанзе в обычной московской квартире, так что родительница предпочитала ограничиваться всякой мелочью.

— Хочешь, кенара заведем? — спрашивала меня маманя. — Они так красиво поют-заливаются…

— Не хочу! — угрюмо буркал я, и у нас на кухне появлялась огромная клетка, в которой гнездилась кенариная парочка.

— А вот аквариум, хочешь аквариум? — предлагала маманя. — Знаешь, как интересно на рыбок смотреть? Нервы успокаиваются!

— Дав жопу этих рыбок, — отмахивался я, и у нас в комнате появлялся огромный, на двести литров, ящик аквариума, в котором весело плескались разные гуппи, барбусы и сомики.

И меня, для воспитания во мне доброты, заставляли как дурака менять кенарам газеты и засыпать корм. И аквариум мне приходилось чистить, ежедневно ходить на пруд с сачком, чтобы там среди мутного ила вылавливать дафний для прокорма рыбам. Блин, в десять лет я уже был вынужден заботиться о том, чтобы прокормить целый выводок чужих детей! Доброта из меня так и перла, особенно когда я проваливался в грязь по колено и опрокидывал дурацкую трехлитровую банку с уловом…

— Ничего не поделаешь, — разводила руками маманя, когда я, наклонившись над ванной, стирал потом свои единственные штаны. — А как же ты думал? Вот так и воспитывается ответственность! Ты же хочешь стать настоящим мужчиной?

«Фигасе, — размышлял я, полируя вонючим гуталином единственные ботинки. — Если это так называется, то, пожалуй, не хочу!»

Как мне было объяснить мамане, что «живность» — это не то, что шевелится где-то в аквариуме или в клетке. Если бы мне нужно было что-то такое, я бы лучше с тараканами сдружился. Тараканов хоть кормить не надо — они сами прокормятся. А за каждую дурацкую гупёху, которая вдруг начинала плавать боком, за каждое перо, которое кенар вытаскивал из хвоста, маманя устраивала мне страшный скандал. «Ты за ними плохо ухаживаешь! — вздыхала она. — Ты, когда вырастешь, будешь плохим отцом…» Можно подумать, это от меня родились гуппята и от меня кенариха откладывала яйца в вязанное крючком гнездо.

Хотя, наверное, я и правда плохо ухаживал за рыбками и кенарами. Потому что мне не хотелось «ухаживать». Мне хотелось играть. Брать животинку в руки, тискать, вместе с ней бегать по улице, учить разным прикольным фокусам. Мне хотелось показывать животинку друзьям и гордиться — мол, смотрите, чему я научил! Не бегать же по улице с барбусом в банке:

«Пацаны, смотрите, как он прикольно раскрывает рот! Моя школа!»

И вот в двенадцать лет, уморив, наконец, парочку кенаров, я добился своего. Ну, не то чтобы совсем того, чего хотелось, но, по крайней мере, достойного компромисса.

На день рождения маманя купила мне попугая. Не волнистого попугайчика, а почти ара или какаду, я не помню, как он там назывался.

То есть у меня появился огромный разноцветный попугай размером чуть ли не с мою руку.

Это было счастье.

Капитан Флинт почти не заходил в клетку, доставшуюся ему по наследству от кенаров. Все время мы проводили вместе. Стоило вытянуть руку, как Капитан планировал откуда-то со шкафа прямо мне на ладонь. Подобрав зажатый между пальцами кусочек яблока, Капитан, потешно перебирая лапами, забирался мне на плечо, и мы начинали с ним болтать. То есть покато говорил только я, а Флинт кивал и корчил рожи. Я даже понять не мог, ну что такое лицо у попугая: клюв и два глаза — как, ну как он ухитрялся делать такие прикольные гримасы? Я хохотал, и Капитан, вытянув шею, заглядывал мне в рот, высматривая, нет ли там еще лакомства, а потом хохотал вместе со мной, приседая на своих когтистых лапах.

И я уже видел, как много лет спустя, где-нибудь на берегу моря, мы будем так же стоять с Капитаном на рассвете и собираться в какое-нибудь ужасно далекое путешествие в самую чащу джунглей и так же будем хохотать, а местные проводники будут испуганно отшатываться, принимая нас за двухголовую нечистую силу. «Меня тут называют Бич Божий, ты понял? Ха-ха-ха!»

Через два дня Капитан умер.

Мой день рождения приходился на каникулы, и я не расставался с птицей чуть ли не круглые сутки, сваливаясь поспать только буквально на пару часов, и вот наутро третьего дня, когда я вскочил с кровати, протянул руку и крикнул: «Фли-и-инт!» — попугай не вспорхнул ко мне на ладонь. Чуть ли не полчаса, перебудив всех, я искал Капитана по квартире, подвывая от ужаса, что кто-то, несмотря на мой строгий запрет, осмелился открыть на ночь форточку и попугай улетел.

Тело Флинта я нашел под шкафом.

Видимо почувствовав, что умирает, попугай заполз в самое темное место в квартире и там испустил дух.

Я захлебывался слезами, держа в руках безжизненное тельце, теперь казавшееся таким маленьким, и гладил дрожащими пальцами потускневшие перья, когда на меня насела маманя: «Убил! Ты его убил! Ты знаешь, каких он денег стоит???»

Что мне были эти дурацкие деньги. За эти два дня я успел придумать для себя целую жизнь на пару с верным другом, и вот все мое счастье рухнуло и лежало у меня на руках горсткой перьев.

— Значит, так, — начала загибать пальцы маманя. — Отныне и навсегда: никакого мороженого, никаких значков и марок, никаких мячей…

Да что мне были эти ее мячи и марки, — жизнь, жизнь рухнула, как маманя этого не понимала…

Когда маманя отправилась на работу, я поехал в книжный, искать пособие по таксодермии. Я решил собственноручно набить чучело Капитана Флинта, чтобы он до конца жизни оставался со мной, пусть даже и так. Конечно же никакого пособия в магазинах не было, но я тупо ходил из одного книжного в другой, ветер раздувал полы моей незастегнутой куртки и гонял слезы у меня по щекам. Почти такой же ветер, как и тот пассат, еще вчера дожидавшийся нас с Флинтом где-то на просторах океана… И лужи под моими ботинками брызгались так же, как волны, которые должны были биться в борт нашей каравеллы.