А однажды она втерлась в доверие к беременной, но незамужней методистке Дворца культуры и стала выспрашивать посулами и обещаниями «ни-ни, никому!!», кто отец будущего ребенка. И та долго отпиралась, но, наконец, предупредив, что она так сама хотела и что к будущему отцу никаких претензий не имеет, смущенно прошептала:

– Толя, наш электрик… Но умоляю, — просила девочка, — я и ему пообещала, мы так договорились, я сама хотела…

– Конечно, конечно, — рассеянно проговорила лисья папаха и тут же радостно, в предвкушении скандала, забила в рельсу. В этот же вечер она устроила громкое показательное судилище над вышеупомянутым электриком Толей.

Толя в этот же день бежал, и след его затерялся где-то, за горами и лесами. А девочка рыдала от стыда и родила своего мальчика раньше времени.

Вот такая вот мадам-маузер и собиралась Владку «слушать».

– А что меня слушать, — пожала плечами Владка и, не поворачиваясь, ответила через плечо: — Я же не Зураб Соткилава, чтоб меня слушать. Не приду, — спокойно добавила она и продолжала устанавливать натюрморт.

– Что еще за зурапскалава? — возмутились бабы.

– Это почему же не придете? — ехидно, как будто стоит у колодца, подбоченилась лисья папаха, при этом переглядываясь с товарками — мол, сейчас начнет юлить, ссылаться на занятость, болезни родственников, а на самом-то деле — просто не хочет. Ну ничего, перемигивались тетки, мол, щас мы ее прижмем. Мы ей покажем зурапскалаву, мы ей прямо скажем: да вы просто игнорируете общественную работу, не хотите ею заниматься!

– А не хочу, — спокойно ответила Владка.

– Как эта? — возмущенно загалдели тетки.

– Не хочу. Во-первых, мне это неинтересно. А во-вторых, я в это время еще сплю.

– Как это «не хочу»? — еще больше поникла от непонимания делегация. И лисья шапка, очнувшись и выставив челюсть, вдруг зачастила блатной скороговорочкой: — А мы тя на парткомиссию! А мы тя на партбюрооо! Билет на стол пааложишь! Пооала?!

– Поняла. Только, пожалуйста, рассмотрите этот вопрос без моего участия.

В этот же день Владка заказным письмом отослала партбилет в райком, приложив туда заявление о выходе из партии.

Потом была целая эпопея с этим вот письмом — секретарь райкома, предупрежденная о поступке художницы и завидев подозрительный конверт, тут же отволокла его назад на почту, а почта, вступив в преступный сговор, отослала билет Павлинской назад домой. Владка посмеялась и отнесла билет в райком сама, положила секретарше Вечной Наде (была такая — 16 секретарей сменила, и если вдруг к ней очередной начальник предъявлял претензии, с бесстрашной гордостью заявляла: «Нэ крычыть на мЭнэ, вы в мЭнэ — пьятый!..»). Отнесла и потребовала, чтобы письмо зарегистрировали, а потом спокойно уехала на сессию. Уж какие письма присылали в академию — анонимные и неразборчиво подписанные, официальные, с личной подписью третьего секретаря райкома партии Зинаиды Бодряк (фамилия, очень подходившая к характеру владелицы, бывшей сцепщицы товарных вагонов, выдвиженкой — учительницей младших классов, сколько судеб перепортила Бодряк Зинаида Степановна). В ректорате академии в те смутные времена все-таки работали мудрые, доброжелательные и смелые люди — Свердловск! — и хода делу не дали. Павлинская — старательная, дисциплинированная, что, положа руку на сердце, редкость среди художников, блестяще и с удовольствием училась.

Да, но в ночь после встречи с тем карательным отрядом во главе с лисьей папахой Владке приснился странный сон. Во-первых, привиделось, что она бродит по старинному заброшенному кладбищу и читает надписи на могилах. И вдруг увидела надгробье с надписью «Владилена Павлинская. Умерла в 1997 году, родилась в 2006».

Мысли о загадке такого странного сна, — а Владка в сны верила, — так измотали ее, так утомили, что она бросила все и рванула к Василине. Владка частенько сбегала от своей памяти, от одиночества, от себя самой — в горы, под печальные глаза и теплое покровительство мольфарки Василины. Той самой Василины.

О том, как и почему они встретились, нужен отдельный рассказ. Все сложилось, как и было на судьбе написано, — все сложилось не случайно.

Однажды, искренно любуясь Владкиной красотой, Василина, мольфарка и знахарка, видевшая человека насквозь, знавшая о нас всех больше, чем мы сами о себе понимали, назвала ее, нашу Владку, ружей. Альпийской Ружей. То есть Альпийской Розой. Самым красивым, самым нежным цветком в Карпатах.

Ей очень не везло с мужчинами, Владке, красавице, принцессе, Альпийской Руже, как будто в изгнании живущей. Мы с ее сестрами удивлялись, почему она, такая красивая, такая особенная, находила в своей внешности какие-то не видимые никому изъяны и постоянно в себе сомневалась, а какой-нибудь толстый, корявый, пузатый, низкого роста хам был абсолютно уверен в своей неотразимости и не стеснялся делать ей сомнительные предложения, почесываясь и пританцовывая на месте.

Или вот, к примеру, один кавалер. Везде, всегда, на улице или в помещении, в любое время года — в шляпе типа «стетсон» или вроде того. Кажется, он в ней и спит. Мужчина-загадка: что у него под шляпой, спрашивала я. Что? Блохи? Залысины? Запасная голова?

– Рога?! — кто-то из подруг помогал размышлять. — Деньги? Золото-брильянты с собой носит?

Он всем хвастался, что купил эту шляпу в Кракове, в специальном магазине. А его друг признался, что они вдвоем эту шляпу у местного ксендза выпросили. А сейчас я думаю, встречая этого типа в том же видавшем виды «стетсоне» или в его подобии, скорее не выпросили, а, наоборот, — стащили.

Так вот он, в этой своей вечной залоснившейся, пожившей жизнь шляпе, тоже за Владкой волочился, и удивлялся, и злился, почему его, неотразимого такого и оригинального в его шляпе, послали.

На такое Владка всегда пожимала плечами: ну что ж, каждый имеет право на мечту. И потом, есть же спортивный интерес: а вдруг получится?

Однако постепенно зрело в ней убеждение, что достойные мужчины бывают только в кино. И то лишь потому, что их придумали женщины. А реальные, непридуманные мужчины — сплошное разочарование. Ну вот, к примеру, ее муж Витенька. Верней, бывший муж доктор Витенька.

И ведь такой яркий — высокий, видный, бард, любитель туризма и здорового образа жизни. Чуть полноватый, очень обаятельный и улыбчивый — от таких как раз меньше всего ждешь гадостей. И когда вдруг тот совершает подлость, тут уже спасайся. Уговорил Витенька ее ехать с ним по распределению в Казахстан, называя декабристкой. Потому что, во-первых, в районную больницу небольшого городка его как раз и направили в декабре. А во-вторых, городок этот был в северной казахстанской степи. Практически в Сибири. И поехали они туда, как в ссылку. Ну и, конечно, Витенька чувствовал себя героем — конечно. А Владке все равно было куда ехать, лишь бы с Витенькой, а Владке всего 19 лет. Она ведь как к собственной свадьбе готовилась? Встала утром, умылась, причесалась, приколола маленькую фату и пошла. И до сих пор говорят в том самом дворце бракосочетаний, что краше невесты не было. И про нее вообще подумали сначала, что она школьница. Но там, в Казахстане, в провинциальном городке, где Владка, казалось бы, моментально обросла друзьями, быстро приспособилась и к климату, и к местному ритму жизни, все пошло не так. Совсем не так. Стали они вдвоем жить-поживать, и взрослеть, и развиваться. Но в разных направлениях. Владка продолжала учиться — рисовать в разных техниках, лепить, работать по коже, мастерить и шить. А доктор Витенька, полагая, что обучение его с получением диплома окончилось, не притрагивался к книгам, перестал интересоваться окружающим миром, природой, неведомыми тропами и прочими радостями туриста и дома сразу норовил принять только горизонтальное положение. Доходило до смешного: даже если он забегал ненадолго, например, пообедать или просто поговорить о чем-то семейном, он не садился, а тут же ложился, аккуратно лежал, смирно, чтобы не помять костюм. И еще оказалось, что у доктора Витеньки детей быть не могло. И он знал об этом — доктор же. Но Владке не сказал. Промолчал. Владка ждала-ждала, бегала по врачам, проверялась, и потом все-таки у него спросила. Соврамши Витенька оказался, да. А дальше врать у доктора Витеньки вошло в привычку, пошло как закон. И по крупным событиям, и по мелочам. Даже если он шел с работы своей по левой стороне улицы, то, скроив глубокомысленное выражение на лице, говорил, что шел по правой. Это в тех случаях, если дневной план по вранью не был выполнен и чего-то не хватало.