Спустя некоторое время, ощущая рядом с ней, умной, красивой, уверенной и спокойной, свою неполноценность, доктор Витенька стал выпивать и отчаянно загулял с веселыми медсестрами. И, конечно, случилось то, что должно было случиться.

Владка редко писала письма — и только по серьезным поводам. Мне казалось, что она пишет лишь для того, чтобы объяснить свое недоумение, непонимание, ощущение, свою боль и потрясение, потому что так ей легче все понять самой. И сверить — правильно ли она принимает решение.

* * *

(Из Владкиного письма)

Главное — я спала утром столько, сколько хотела. Высыпалась за все свои неполные двадцать лет. Наконец-то. Была счастлива. Ну правда. Несмотря на то, что в этом казахстанском городке было грязно и противно, что неместных, приезжих, как Витенька часто любил повторять, нас, декабристов, недолюбливали. Хорошо, я осознавала, что именно сейчас счастлива. Вот. Спала до одиннадцати. Котик мой Семен тоже «давил» диван по двадцать часов в сутки. Он только шевелился где-то у моих ног, мол, пора позавтракать. А я ему: «Семен! Еще спим». И он башку бах! — и спим дальше.

А потом уже вставала, делала все дела и к часу бежала на работу. Вообще интересный городок, интересные люди… Слушай, а ты сайгаков видела? Очень смешные. Значит, у них такой огромной хобот — лицо, представляешь? Просто не лицо, а нос. Ходячий нос на тоненьких ножках. Чистый Гоголь Николай, умора! И уже на этом носу и глаза, и зубы, ну и все, что полагается. Очень смешные, высокомерные эти сайгаки, ходят величавые — куда верблюду. А если испугаются, несутся оголтело и бегут иноходью, как игрушечные. Видела когда-нибудь? Это когда передняя правая и задняя правая ноги сайгачьи одновременно ступают. И левые ноги — аналогично. И еще, если им надо рассмотреть что-то, они не голову задирают, а подпрыгивают на месте, а что там впереди.

Да, здорово здесь.

Такая история случилась сегодня. Ну, мы с котом Семеном встали, помыли окошко. Выпили кофе. Потом я стала искать бумагу какую-нибудь, ну, знаешь, для палитры. И нашла стопочку листков. Убористый такой крепкий почерк моего Витеньки-декабриста. Думаю, о, Витька кроме своих туристских песенок стал прозу писать — ну-ка, ну-ка. Проза эта была обо мне. Нормально, а?

Словом, так, я сейчас вещи собираю — уезжаю от него. Домой. Зайди к моей маме — подготовь.

* * *

Эти листки были странным письмом никому и в никуда, письмом, где доктор Витенька тщательно, изощренно придумывал ей, Владке, несуществующие грехи и, видимо увлекшись, комментировал, на его взгляд, странные ее искренние высказывания, ее вкусы, ее одежду, даже ее белье, критиковал ее фигуру, ее внешность и уж как-то слишком подробно клял и бранил ее почем зря. Владка не верила и холодела, когда читала эти Витенькины записи. Невыносимо было их читать, но и не читать уже было нельзя. Владка вспоминала, как она кидалась ему на шею, когда он приходил с работы, как нетерпеливо ждала, как искала, названивая по всем номерам телефонов, когда он задерживался (а задерживался он частенько, и не было у него привычки предупреждать ее), как замирала от ужаса и решала, что жизнь кончена, если его не было долго и она думала, что с ним что-то случилось. Как не могла уснуть, пока он не вернется, а если его не было три дня, то три дня не могла спать, и как замирало сердце от радости, когда он приходил наконец и слышны были его шаги в подъезде. А он, поужинав, закрывался в комнате и писал, что Владка лицемерна и хитра, и ужасно транжирит его деньги, и носит уж слишком короткие юбки, и шлюха, шлюха, шлюха — страстными, вразлет, буквами, вдохновенно, прикусив кончик языка, подпрыгивая на стуле и азартно почесываясь, строчил хмельной доктор, бездарный угрюмый пьяница Витенька. Владка в это время, уже окончив художественное училище, готовилась поступать в академию и подрабатывала, где только могла — благо руки у нее были золотые, — она шила платья подругам, вязала свитера и рисовала-рисовала на экспорт картинки из обыденной жизни. Как раз в то время из Казахстана в Германию стали выезжать этнические немцы и увозить с собой Владкины незамысловатые, но очень милые картинки. А доктор Витенька в это время выпивал с приятелями, мотался с компаниями на охоту, встречался с простенькими девушками, которые, раскрыв рот, со слезами умиления на глазах готовы были слушать и слушать, мягко говоря, не очень зрелые Витенькины размышления о жизни или его пение под аккомпанемент гитары одних и тех же старых, петых-перепетых бардовских песен про лесное солнышко и лыжи у печки.

* * *

Да, нелегко ей далось это чтение. Наверное, нужно было швырнуть эти записи в его физиономию, но она все-таки поняла, что уязвленность доктора Витеньки была уж слишком велика: обида на то, что не получилось из Владки крепостной домохозяйки в ситцевом линялом халатике, что Владка учится, развивается и растет, что Владке все интересно и все радостно, что ее любят друзья, что о ней как о подающем надежды молодом художнике и педагоге уже пишут газеты и снимают телерепортажи, что она хороша собой и везде ее принимают приветливо, радостно, с удовольствием. «Ах, ты, — мстительно, ядовито марал Витенька бумагу после очередной неудачи на работе, после встречи с Владкиными друзьями, где ему не уделяли достаточного внимания и где разговоры велись малопонятные для него, туманные, к тому же о том, о чем он совершенно представления не имел, поскольку читал мало, в живописи не разбирался, да и привык всегда и везде быть в центре внимания, а не получалось, — ах ты ж… — опускал Павлинскую доктор Витенька мысленно, — Значит так, да? Вот ты так?!»

Владка даже почувствовала какую-то вину перед Витенькой, читая листки, один за другим, и вдруг поняла, что постепенно, чем больше она рисовала, чем лучше были результаты ее работы, тем больше становилась она истовым предметом Витенькиной ненависти, главной причиной всех его неудач и единственным конкретным, непобедимым врагом в его, Витенькиной, казалось бы, до его женитьбы на Владке, счастливой и благополучной жизни.

Да, да — он сам не мог себе признаться в этом, но именно об этом вопило каждое слово, каждая буква — доктор Витенька завидовал. Большой, сильный, уверенный в себе красавец доктор Витенька страшно завидовал своей молодой и талантливой жене.

Бывшей жене, решила Владка, — бывшей. Она положила листочки на место, собрала вещи и немедленно уехала домой, написав Витеньке на последней страничке его рукописи, что с декабристками так не поступали и что декабристки знали, к КОМУ едут, с КЕМ живут, КОМУ посвящают свою жизнь.

Котика Семена забрала к себе Владкина подруга и соседка по площадке Катя.

Доктор Витенька в ответ написал довольно бойкое обвинительное письмо Владкиным родителям, где сначала энергично откостерил свою бывшую — как она смела, как могла, а потом вдруг распустил нюни, в основном цитируя стихи собственного сочинения про «в ответе за тех, кого приручили», про клятву в загсе и про печать в паспорте.

Владка в ответ на родительские упреки, прочитав письмо, позвонила:

– Витя! — спокойно сказала она. — Ты уже большой. Ты уже вырос! Попробуй, наконец, быть счастливым и не пропасть. И печать в паспорте еще не значит, что ты получаешь человека в полную собственность и почему-то решаешь, на какой плантации ей работать и как служить. И вообще — есть более честные методы поддерживать свою самооценку, чем бездарно и трусливо писать пасквили мирозданию, поерзывая, почесываясь, высунув кончик языка и хихикая. Ты дурно воспитан, Витя. Подумай об этом. Все, Витя.