Прозрачные глаза старичка слезились, руки, опиравшиеся на палку, дрожали. На кидалу он был еще менее похож, чем коротышка в галифе, а по фасону рубашки и брюк можно было судить, что жизнь у него отнюдь не сладкая. Видимо, как и я, решил на ипподроме попытать счастья.

— Отчего же не сообщить? — улыбнулся я. — Ставьте на Аристотеля в последней скачке. — И добавил, вспомнив реплику коротышки: — Верняк!

Старичок на мгновение оторопел, затем обидчиво поджал губы.

— Нет уж, благодарю покорно…

Определенно решил, что я его разыгрываю. Похоже, счастье он пытал здесь давно, чуть ли не с юности.

— Напрасно. Жалеть будете.

Старичок насупился и засеменил прочь. Не верил он в мою удачу. Ну и бог с ним. Я сам в себя не верил.

Купив самый дешевый входной билет, я прошел на трибуны. Место оказалось не очень удобным — далеко за финишной чертой возле поворота беговой дорожки. Но мне-то что? Я сюда не болеть пришел, а выигрывать, и никакой иной результат меня не устраивал. Другое дело — настоящие болельщики. Центральная трибуна оказалась забитой до отказа, а на крайних было посвободнее. Но именно здесь, на дешевых местах, находились самые азартные почитатели конного спорта. Какой гвалт поднялся, когда начался парад — представление участвующих в бегах лошадей и наездников! Если в тени под огромным козырьком центральной трибуны сидели респектабельные люди: владельцы лошадей, конюшен, спонсоры — и вели себя достаточно сдержанно, то на крайних трибунах, на . солнцепеке, расположились обыкновенные болельщики, ставившие на своих любимцев в основном гроши. Они-то и устроили настоящую овацию с приветственными криками и свистом. В отличие от меня не деньги привлекали их на ипподром, а красота лошадей и азарт скачек. Та самая красота, которой я не понимал.

Белобрысый парень по соседству с жаром доказывал своему приятелю в тюбетейке — то ли узбеку, то ли туркмену, — что Милютин на Прибое придет первым и как пить дать уделает Сатарбекова на Искандере минимум на полкорпуса. И более легкая австралийская коляска Сатарбекову не поможет. Приятель возражал ему с чисто азиатской уклончивостью: мол, пока караван в пути, нечего барыши подсчитывать.

— Да ты не юли! — кипятился белобрысый. — Скажи, что спорить боишься. Уделает на этот раз Милютин твоего Сатарбекова, кого хочешь спроси! — Он обернулся ко мне: — Мужик, а ты как считаешь?

— Вполне возможно, — обтекаемо ответил я.

— Во, слышишь, что люди говорят?! — победно заключил белобрысый парень.

— Слышать — не видеть, — хитро прищурил и без того узкие глаза его приятель. — Слово — серебро, молчание — золото, а факт — алмаз.

Я хмыкнул. Не застыла в веках, оказывается, арабская мудрость. Развивается в ногу со временем.

— Да что с тобой говорить, — махнул на друга рукой белобрысый и снова повернулся ко мне. — Пиво будешь?

Он протянул надпитую бутылку.

Солнце палило немилосердно, и я кивнул. Взял бутылку, вытер ладонью горлышко, отхлебнул. Пиво оказалось теплым, местного разлива, но на удивление неплохим. Впрочем, в такую жару будешь пить что угодно и любое пойло покажется изумительным.

— Спасибо, — вернул я бутылку.

Пиво скользнуло в желудок, и я ощутил, что он пустой — от утренней порции макарон с кетчупом и следа не осталось. Нестерпимо захотелось есть. Говорят, такое случается при сильном нервном напряжении. А нервы мне сегодня хорошо потрепали — Рыжая Харя в больнице, потом следователь Серебро и Шурик Куцейко со своей змеей… Да и сейчас я был немного на взводе: дар предсказания, как назло, не проявлялся, и уверенности, что именно на ипподроме достану нужные деньги, не было. Нет ничего хуже неопределенности.

— Чего там спасибо, — ухмыльнулся белобрысый. — Вот уделает Милютин Сатарбекова, нам Махмуд ящик пива поставит. А?

Он с ехидцей уставился на приятеля, явно подначивая на пари.

— Ящик — это ты загнул, — без акцента ответил Махмуд, Надо понимать, местный уроженец, Среднюю Азию видел столь же часто, как я лошадей. — Дюжину пива ставлю.

— Согласен! — обрадовался белобрысый, и они ударили по рукам.

— Извините, ребята, отлучусь на минутку, — сказал я, вставая с места.

— Не задерживайся! — бросил мне белобрысый как старому приятелю. — Милютин в третьем заезде!

Я кивнул и стал пробираться в сторону кафе. Как раз в этот момент дали старт первому заезду. На трибунах зашумели, засвистели, и никто не обратил внимания на то, как я скользнул по лестнице в здание ипподрома. Да и кому я был нужен? Разве что выдуманному мною агенту ФСБ…

На удивление, кафе не пустовало, и из двух десятков столиков половина была занята. Не я один заявился на ипподром только ради выигрыша. Хотя, скорее всего, здесь сидели особо тонкие ценители конного спорта, пришедшие либо на конкретный заезд, либо исключительно на скачку на Большой приз города. Профессионалы, которых любительские бега и скачки не интересовали.

Я сел за свободный столик у распахнутого окна, из которого открывался вид на площадь с достопримечательным памятником, заказал овощной салат, буженину с хреном, ледяную окрошку (официант расхвалил как отменную) и двести граммов водки.

Насчет окрошки официант не обманул, да и водка оказалась ей под стать. Покончив с салатом и окрошкой и «приговорив» под них сто граммов, я закурил первую за сегодня сигарету. Водка и сигарета сделали свое дело, сняв нервное напряжение. Расслабившись, я откинулся на спинку стула, оглядел зал.

Публика в кафе собралась степенная, обстоятельная. Пили неторопливо, закусывали с достоинством, вели тихие, содержательные беседы, прислушиваясь к объявлениям диктора по ипподрому. Когда объявляли очередной заезд, кое-кто вставал, извинялся и уходил, чтобы затем, по окончании заезда, возвратиться и вновь продолжить беседу. Возвратившегося либо поздравляли с победой, либо сочувствовали проигрышу, но все это делалось тихо и спокойно, без эмоций, прямо-таки как в британском королевском клубе верховой езды. Удивительно, как только меня пустили в этот зал.

Я перевел взгляд на окно. Площадь у ипподрома запруженная припаркованными автомобилями, изнывала от жары. Поток солнечных лучей был настолько убийственным, что разноцветье легковых машин поблекло и казалось однородной серо-блестящей массой, а памятник в центре площади будто плавился в муфельной печи, наполовину растворившись в дрожащей воздушной мути. В кафе же, несмотря на настежь открытые окна, было прохладно. Умели строить в тридцатые годы, чтобы без кондиционеров обходиться.

И я решил здесь остаться. Нечего мне на солнцепеке делать, подожду до решающей скачки, а там видно будет. Может, вообще не выйду.

Я совсем уж вознамерился подозвать официанта, чтобы заказать еще водки, как вдруг увидел, что с тарелки на стол медленно сползает большой кусок буженины. Вот зараза! Забыл утром «грызуну» молока в блюдце налить, он и проказничает., —Вчера в погребке «У Еси» арахис воровал, сегодня — буженину с хреном… Кто конкретно повадился таскать у меня из-под носа еду, я не знал — был он невидим и бестелесен, — но поесть любил. Хорошо, хоть не гадил и никаких трансцендентных штучек, подобно Рыжей Харе, ни с кем не проделывал. Разве только сотрапезничал со мной, если я забывал налить ему молока.