Филипп не хотел сидеть в первом ряду в то время, как его будут представлять. Прислонясь к стене, он осматривал зал: кто пришел, не попадется ли знакомое лицо, насколько публика стара и насколько молода, обещают ли эти лица заинтересованных или скучающих слушателей? В середине первого ряда сидела Сюзанна, рядом с ней – старик в инвалидном кресле, он наклонился вперед, голова опущена, как у задремавшего. Во втором ряду Филипп обнаружил музыкального критика из «Франкфуртер альгемайне цайтунг», которого каждый год встречал на книжной ярмарке. Зал не был полон, но Филиппа порадовало обилие юных лиц. Женщин пришло больше, чем мужчин. Фанни Мендельсон стала иконой феминистского движения.

Вступительное слово закончилось, Филипп направился к сцене и, проходя мимо человека в инвалидном кресле, услышал: «Жопа». Приостановившись, он коротко повернулся к этому человеку, который поднял, словно из засады, лицо и еще раз прошипел ему – тихо, но слышимо и внятно: «Ж-жопа». Это услышали и соседи человека; Филипп, скользнув взглядом по их лицам, увидел выражения досады; они не были задеты, как он, они не были возмущены этим человеком, они просто находили это происшествие неаппетитным. Человек снова поник; Филипп поднялся на сцену и подошел к кафедре. Голос не подчинялся ему, он не мог говорить, он стоял молча. Он попытался найти опору в каком-нибудь обращенном к нему дружелюбном лице, какие нередко попадаются в публике, но такого не находилось, и более того, на лице Сюзанны читалось отнюдь не дружеское расположение, а напряженная сдержанность. А у него в ушах все звучало это «жопа». Что же, человек в инвалидном кресле – это Эдуард? Филипп не узнал его, но лицо и голос были словно отдаленное эхо…

Он спасся, сев к роялю и сыграв одну из песен для фортепьяно Фанни Мендельсон. Он встроил в доклад несколько музыкальных пьес, вот с одной из них он и начал. После этого он смог поблагодарить за представление, поприветствовать публику, прочесть доклад и выдержать последующее обсуждение. На человека в инвалидном кресле он избегал смотреть.

И во время приема Филипп держался от него на расстоянии. Удостовериться, что это не Эдуард, Филиппу, конечно, хотелось, но не ценой того, чтобы на него снова зашипели. Когда Сюзанна забрала его, поскольку в их доме был подготовлен еще один ужин для узкого круга, и подошла вместе с ним к машине, человека в инвалидном кресле там не было, и Филипп перевел дух.

В машине он спросил:

– Это ведь был не Эдуард?

Она бросила на него пренебрежительный взгляд:

– Ты в самом деле не узнал его?

Филипп покачал головой и стал смотреть в окно.

– Когда я проходил мимо него, он сказал на меня «жопа».

– Он говорит это на все, что его раздражает. Часто я не понимаю, что вызвало его раздражение. Он узнал тебя?

– Я не знаю, Сюзанна. Когда он в первый раз это сказал, я это только услышал, но второй раз он поднял голову и шипел на меня, а смотрит ли он на меня при этом – я не видел.

Они были на автостраде, Сюзанна быстро и агрессивно вела по левой полосе, сгоняя медленно ехавших впереди или, если они не уступали дорогу, обгоняя их по правой. Вела она уверенно, но Филипп не хотел ее отвлекать.

– Я знаю дорогу вдоль и поперек. Мы можем продолжать разговор.

– Ты знаешь, чтό я хочу спросить: что с ним произошло?

– Деменция. Шесть лет назад началось с мелких выпадений и вспышек; становилось хуже, временами как будто стабилизировалось, пока новый приступ не отнимал еще частицу внимания, памяти, самоконтроля. А враждебность, пренебрежительное, презрительное отношение к другим сохранялось. И вульгарность, и гневливость – тоже. Теперь это беспрерывные «жопа», «сука», «дерьмо», и он уже ни к кому не относится дружески, к нам тоже.

– Он живет с вами?

– При нем есть сиделки, но он с ними так обращается, что они не хотят оставаться; мне приходится удерживать их деньгами и уговорами, а когда уже ничего не помогает, подыскивать замену. Все это непросто, но если бы он жил где-то еще, было бы еще труднее. И у нас он ориентируется.

Вот, значит, что имел в виду ее муж, когда говорил о пятом ребенке.

– И Эдуард всегда жил с вами?

– Мой муж знал, что получит меня, только если в доме будет место и для Эдуарда. Мы пристроили для него флигель, в котором Эдуард мог жить так независимо, как ему хотелось. Там есть маленькая квартира для прислуги, раньше там селились экономки, теперь – сиделки. Он ни в чем не нуждался. И ни в чем не нуждается.

Филипп счел поведение Сюзанны исполненным любви и великодушия, но в то же время ему представилось, что такое близкое совместное проживание сестры и брата – это некая пыточная камера, в которой задыхаются оба.

– Он будет присутствовать на ужине?

– Он всегда присутствует. Я думаю, это поддерживает в нем то, что еще сохранилось. Если он досаждает другим, сиделка его увозит. Но часто он просто сидит рядом и, кажется, рад тому, что участвует. – Она усмехнулась. – Боишься его?

Филипп протестующе вскинул руки, но снова опустил их. Да, он боялся Эдуарда, его поднятой из засады головы, его шипения «ж-жопа» и того, что он увидел бы в глазах Эдуарда, если бы заглянул в них. Он смотрел на Сюзанну (она свернула с автострады на проселочную дорогу, но и по ней ехала быстрее, чем хотелось Филиппу): решительное лицо, обе руки на руле, слышимый выдох, когда она совершала рискованный обгон или когда встречная машина не переключала дальний свет либо проносилась, не включая фары. Сказать ей? Он помедлил.

– Боюсь… может быть, я в самом деле немного боюсь его.

– Еще бы.

9

К счастью, он сидел не рядом с Эдуардом, а между Сюзанной и ее другом, который представлял Филиппа залу. Жена друга сожалела, что из-за своего вечернего бриджа вынуждена была пропустить доклад. Остальные гости – три супружеские пары, жившие по соседству, – на докладе были, задавали разумные вопросы и отпускали учтивые комплименты. Эдуарда подкатили, когда все уже сидели за столом, и каталка проехала мимо Филиппа. Филипп ждал шипения «ж-жопа», но его не последовало.

Беседа перекинулась с жизни Фанни Мендельсон на роль женщины в девятнадцатом и двадцатом столетиях. Все сидевшие за столом женщины, хотя были богаты и в заработке не нуждались, бόльшую часть своей жизни работали: одна – агентшей по продаже недвижимости, другая вела физиотерапевтическую практику с большим штатом сотрудниц и сотрудников, а третья работала ветеринарным врачом, специализируясь на скаковых лошадях. Они, с их чувством собственного достоинства самоутвердившихся, добившихся успеха, не могли понять самоуничижения Фанни. Почему она не настаивала на публикации своих сочинений? Почему потом не выступала перед публикой как пианистка? Когда у нее даже был муж, который ее поощрял к этому?

Только Сюзанна понимала Фанни. Понимала то, чего не желали понимать другие, – привязанность Фанни к Феликсу, ее брату, с которым она не могла конкурировать, потому что при конкуренции всегда есть вероятность превзойти. И если бы она его превзошла, пусть даже только в одной песне, в одной сонате, в одном трио, он бы это заметил: он был умен и честен – и он был бы уничтожен.