— Что ты… Ты делаешь? — шепчу я и пытаюсь его оттолкнуть, но вторая его рука уже на затылке. Не дает даже дернуться.

— Скрепляю договор и напоминаю, что еще раз увижу твой язык в чужом рту, то точно тебя убью. Поняла?

Поцелуй последующий за моим кивком кажется истинно животным совокуплением. Борис словно вычищает из меня вкус всех мужчин. Как будто кто — то может с ним сравниться. Как будто кто — то может зажигать все тело одними только грубыми губами и болью, что ощущается на затылке. И мне нужно обмануть его, сделать все, чтобы во время массажа он сам ко мне пристал. Тогда я освобожусь. Только нужно не забыть остановиться, если он начнет… Потому он всегда заканчивает начатое. Потому что от поцелуя мне хочется выть и умолять взять меня прямо на этом столе.

Всю неделю от Бориса не было вестей. Я старалась не дергаться от звонков и звука подъезжающей машины. Тем более, что репетиции со мной возобновились. А это значит, что Борис очень скоро потребует возместить долг. И мне очень нужно сдержать свои похотливые порывы и не ответить ему взаимностью.

И вот в субботу, когда меня постепенно укутывал одеялом Морфей, тишину комнаты разрывает трель звонка. Я мигом открываю глаза и долго всматриваюсь в имя на экране. Я его записала. Я ждала этого звонка. Я даже почитала кое — что о массаже, помимо того, что отказала Толе в очередном свидании, и в очередной раз дала по яйцам Шолохову.

На самом деле ради их же блага. Ведь Борис порой может быть неадекватным. И почему я не бегу от него? Почему не звоню маме и папе, признаваясь, что Борис теперь в Новосибирске и вознамерился сделать своей.

А я мазохистка раз не могу этого избежать. Или не хочу?

— Да? — отвечаю на звонок и слышу голос Бориса, от чего вниз стекает приятное тепло.

— Собирайся. Машина внизу.

— Так нельзя. Я ведь могу быть и занята, — возмущаюсь я, правда при этом уже встаю и стягиваю пижамные шортики.

— В шесть утра мне надо быть в аэропорту…

— А всю неделю ты о чем думал?

— Не о тебе… Быстрее…

Он отключает телефон, а я кривлю лицо. Вредина… Уезжает… Надолго ли… Надеваю боди, штаны, обычные кроссовки и только слегка касаюсь ресниц тушью. Затем трогаю мягкую шерсть кота и иду к двери…

— Ты помнишь, чем все закончилось в прошлый раз? — кидает Женя в спину слова, и я торможу. Сглатываю.

— Помню… Но сейчас другой случай. Просто я хочу играть в театре.

— А он хочет тебя… Я не хочу, чтобы ты страдала… Тем более, скоро Бориса могут посадить.

— Что?

Резко оборачиваюсь, смотрю, как безразлично Женя рассматривает свои ногти. Так безразлично, словно не огорошила меня.

— Откуда…

— Ты же помнишь, кто мой отец… Распутин отказывается сотрудничать с важными людьми. Не хочет делиться с областью. Копает под мэра Новосиба… Так что… Если не планируешь таскать передачи или цветочки на могилу, сильно не привязывайся.

Женя уходит, оставляя меня с оглушительной информацией. И я думаю об этом, пока еду в лифте, сажусь в машину, доезжаю до того же самого отеля, где недавно проснулась.

Внутри народу немного и меня словно ждали. Встречают, провожают прямо до номера. И даже открывают. Словно боятся, что сбегу… Но слова Жени не дают сосредоточиться ни на интерьере, ни на убранстве номера. Перед глазами только Борис, который глушит виски.

И я не могу двинуться, не могу говорить, потому что для меня Борис — мустанг… Сильный, свободный, сам решающий, как ему двигаться дальше, даже выбравший себе кобылу. А сейчас вокруг как будто ловцы. Они подбираются, хотят уместить на мне стремена и седло. Покорить. А если не получится, то убить…

И пусть я шла сюда с воинственным настроем, сейчас мне хочется сделать ему приятно…

Я обхожу его сзади, накрываю одной рукой плечо, другой голову. Расчесываю густую шевелюру пальцами, чувствуя, как стремительно меня обволакивает запах… Мужской… Густой…

— Надолго ты уезжаешь?

— Надо в Москве дела порешать… Контракт в Германии заключить.

Я начала разминать его плечи, чувствую, как кожу покалывает, и сдерживаю порыв попросить не уезжать. Я так привыкла к постоянному предвкушению. Надеялась на регулярный массаж. Игру в неприступность. А так, получается, у нас последняя ночь перед расставанием на месяц или больше… И последнее, что я должна сегодня сделать — это массаж…

Я обхожу его по кругу, сажусь в коленях, чувствую на себе взгляд, потом сильно задираю голову, когда он тянет меня за волосы…

— Дразнишься?

Руки сами порхают по пуговицам рубашки, распахивают, и я нахожу взглядом белое пятнышко…

— Нет… Думаю, что будь ты чуть романтичнее, ты бы сказал, что я через выстрел попала в твое сердце…

— Будь я чуть романтичнее, ты сидела бы в коленях у другого ублюдка.

Руки тянутся к ремню, замирают… В голове шумит непонимание, но подсознательно приходит обида… Это оскорбление…

Я вскакиваю.

— Не правда… Мне не нужен ублюдок. Мне нужен тот, кто будет заботиться обо мне и уважать, и любить, и не будет лгать…

Борис встает медленно, снимает с себя рубашку, поражая воображение рельефом мышц. В горле пересыхает, но его слова не дают мне расслабиться…

— Тогда бы за два года ты нашла бы парня, а не ждала своего тирана…

— А ты не думал о том, что я просто люблю тебя?! Что не хочу быть ни с кем кроме тебя… — кричу от обиды… Бегу к двери, и тут же оказываюсь к ней прижатой…

— Женщины очень хотят сделать из жеребцов пони… И как только удаётся, ищут нового жеребца…

— Я не такая…

— Ты хуже, Нина. Ты волчица в овечьей шкуре и очень хочешь меня сожрать… И очень бесишься, когда я кусаю в ответ… И парадокс в том, — тянет он губами по губам, дыханием опаляет, — что ты ждешь этих укусов как воздуха…

— Я мазохистка? Ты это хочешь сказать? — пытаюсь оттолкнуть, но он прижимает руки по бокам и дергает наверх.

— Да… Ты любишь боль…

— А что тогда любишь ты?

— Делать больно… — шепчет он, надавливая на шею руками и окончательно лишая воздуха жадным, животным поцелуем.

Сердце стучит где-то в горле. Глаза закрываются. А руки вместо попытки остановить это безумие, хватают его воротник. Тянут ближе. И поцелуй уже не насилие, а яростная борьба за власть.

Но Борису не нужны соперники, он сразу от них избавляется. И сейчас его соперник я.

Не успеваю потерять сознание, как уже оказываюсь в воздухе. Держусь за напряженные, покатые плечи, пока Борис, остервенело целуя меня, несет. Несет.