Отец Вэлери расчищал подъездную дорожку после особенно сильного снегопада (упрямо отказываясь заплатить соседскому подростку за работу, которую мог сделать сам) и внезапно упал. И хотя Вэлери так никогда доподлинно и не узнала, но была твердо убеждена, что второй муж ее матери умер, когда они занимались сексом. Во время похорон Джейсон высказал на ухо Вэлери свое мнение по поводу количества молитв «Аве Мария», которое потребуется, чтобы загладить грех плотских отношений, не ведущих к продлению рода и закончившихся летальным исходом.

Это одна из многих черт, которые Вэлери любит в своем брате, — способность рассмешить в самых неподходящих обстоятельствах. Даже теперь он отпускает легкомысленные остроты, часто в адрес чересчур рьяных или излишне говорливых медсестер, и Вэлери выдавливает улыбку в знак благодарности брату за его усилия, за то, что он всегда рядом с ней. Одно из ее самых ранних воспоминаний — они в красном фургоне, несутся с крутого, поросшего травой холма рядом с их домом, смеясь так, что оба описались, а наличие в фургоне теплой жидкости свалили на соседскую таксу.

Много лет спустя именно он будет держать Вэлери за руку во время первого ультразвукового исследования Чарли и повезет в больницу, когда у нее отойдут воды, будет дежурить по ночам, когда у нее уже не останется сил, и поддерживать во время учебы в юридической школе и при подготовке к экзамену в адвокатуру, снова и снова повторяя, что он верит в нее и она с этим справится. Он — ее брат-двойняшка, лучший друг, а со времени разрыва с Лорел и единственное настоящее доверенное лицо.

Поэтому нет ничего удивительного, что именно он сейчас улаживает разные дела — приносит Вэлери туалетные принадлежности и одежду, звонит в школу, где учится Чарли, и в юридическую фирму начальнику Вэлери, объясняя необходимость отпуска на неопределенное время, а этим утром встречает их мать в аэропорту Логана. Вэлери слышит, как он инструктирует Роузмэри, мягко объясняя, что можно говорить, а чего — не следует. Правда, без особого успеха, поскольку, несмотря на все благие намерения, их мать обладает необъяснимой способностью высказывать как раз не то, особенно своей дочери.

Поэтому неудивительно, что, приехав из аэропорта и найдя Вэлери в кафетерии, где та сидит, уставившись в пространство, над минеральной водой, нетронутым бургером и целой тарелкой морщинистого жареного картофеля, первыми словами Роузмэри становятся слова критики, а не утешения.

— Поверить не могу — в больнице подают такую мусорную пищу, — заявляет она, ни к кому конкретно не обращаясь. Понятная позиция после потери двух мужей от инфаркта, но у Вэлери нет настроения слышать это сейчас, когда она все равно не намерена ничего есть. Она отодвигает красный пластиковый поднос и встает, чтобы поздороваться с матерью.

— Привет, мама. Спасибо, что приехала, — говорит она, уже чувствуя себя измученной разговором, который еще не состоялся.

— Вэл, милая, — говорит Роузмэри, — не нужно благодарить меня, я приехала увидеть своего единственного внука.

Так она всегда называет Чарли — это, как пошутил однажды Джейсон, является спасительной благодатью одинокого материнства Вэлери.

— Чарли, может, и незаконнорожденный, — сказал однажды Джейсон, — но он сохранит нашу фамилию.

Вэлери тогда засмеялась, подумав, что не потерпела бы этого слова ни от кого другого в мире. Но Джейсону все прощалось, и это очень помогало ему в жизни. Она на пальцах одной руки сосчитает, сколько раз он ее разозлил. И совсем противоположное можно сказать в отношении ее матери, особенно в последнее время. Сейчас Вэлери первой нехотя обнимает ее, и Роузмэри неловко отвечает. Эти две худощавые женщины являются зеркальным отражением друг друга, обе замкнутые и чопорные.

Джейсон закатывает глаза, задавшись недавно вопросом, почему двум любящим друг друга людям так трудно это показать. Вэлери охватывает зависть к брату, когда она вспоминает, как он впервые привел домой своего бой-френда (красивого биржевого маклера по имени Леви), чтобы познакомить с семьей, и насколько она была поражена, видя, как эти двое непринужденно касаются друг друга, держатся за руки, даже в какой-то момент обнимаются. Удивление Вэлери относилось не к гомосексуальной ориентации брата, о которой она знала задолго до того — вероятно, с тех пор, как Джейсон сам это понял, — а к его способности непринужденно, естественно проявлять симпатию.

Она помнит, как в такие моменты Роузмэри отводила взгляд, видимо, не желая признавать очевидную природу их «дружбы». За несколько месяцев до того она стойко перенесла новость о Джейсоне (с большей терпимостью, чем известие о беременности Вэлери), но с тех пор так ее и не признала за исключением небрежного замечания, обращенного к Вэлери: «Джейсон совершенно не похож на гея». Она как будто надеялась, что произошла какая-то путаница. Вэлери вынуждена была согласиться. Джейсон не отвечал привычным стереотипам. Разговаривал и двигался он как обычный мужчина. Болел за «Ред сокс» и «Пэтриотс»[7].

Он не придерживался моды и носил почти исключительно джинсы и фланелевые рубашки.

— И все же он гей, ма, — сказала Вэлери, осознавшая, что способность принять человека таким, каков он есть, — это проявление любви, и она ничего не хотела бы поменять в брате, равно как и в своем сыне.

В любом случае Вэлери боялась реакции матери на ожоги Чарли, предвидя либо легкомысленное отрицание тяжелого чувства вины, либо бесконечные «если бы только».

Сейчас она берет свой поднос, выбрасывает содержимое в ближайший бак для отходов и ведет мать и брата к выходу из кафетерия. Не успевают они его покинуть, как Роузмэри задает свой первый вопрос с подтекстом:

— Я вот что не совсем понимаю... Как это вообще могло случиться?

Джейсон смотрит на мать, не веря своим ушам, а Вэлери со вздохом отвечает:

— Не знаю, ма. Меня там не было... и, как ты понимаешь, с Чарли я с тех пор не разговаривала.

— А что говорят другие мальчики, которые тоже были на вечеринке? А родители? Что они тебе сказали? — спрашивает Роузмэри, и ее худое лицо двигается назад и вперед, как у старинной заводной куклы.

Вэлери думает о Роми, оставившей множество сообщений на голосовой почте и дважды приезжавшей в больницу с самодельными открытками от Грейсона. Несмотря на желание узнать все подробности того вечера, Вэлери не может заставить себя встретиться с Роми или хотя бы позвонить ей в ответ. Она не готова выслушивать оправдания или извинения этой женщины и уверена, что никогда ее не простит. Это тоже общая у них с матерью черта. Вэлери не знает никого, кто был бы злопамятнее Роузмэри.

— Ну что ж, пойдем посмотрим на него, — произносит со зловещим вздохом Роузмэри.

Вэлери кивает и ведет их к лифту, по маршруту, который она хорошо изучила. Они поднимаются на два этажа, а затем в молчании идут до конца коридора. Почти у самой палаты Чарли Вэлери слышит, как мать бормочет: