Честно говоря, сегодня, когда я перебираю в памяти события тех дней, для меня остается загадкой, отчего это я — спускаясь следом за Бриджет вниз по лестнице на тротуар Саут-Одли-стрит, одетый под провинциального директора средней школы, не привязанный к окружающему миру ничем, кроме стопки поддельных визитных карточек да заверения, что меня подстерегают неведомые опасности, — считал себя самым счастливым из обитателей Лондона, а то и всей Англии, бесстрашным патриотом и агентом секретной службы? Однако так оно и было на самом деле.

“Фрам” — это название корабля, который построил Нансен, известный норвежский полярный исследователь, занимавший почетное место среди выдающихся деятелей в пантеоне брата Майкла. “Фрам” по-норвежски означает “вперед”, и именно этот призыв вдохновлял моего дорогого покойного отца, когда он на велосипеде безымянного еретика двинулся через Пиренеи. И лозунг “Фрам”, то есть “Вперед!”, волей-неволей определял мое собственное настроение с тех пор, как я ощутил то, что брат Майкл, хотя и в ином контексте, называл “Великим позывом”. “Вперед!” — пока я собирался с духом для предстоящего решительного шага; “Вперед!” — пока готовился выйти на передовую в “бесшумной войне” с настоящими головорезами; “Вперед!” и прочь, подальше от Пенелопы, которая уже давно стала мне чужой; “Вперед!” — пока я мысленно прокладывал сияющий путь к моей будущей жизни с Ханной. “Вперед!”, наконец, к моему загадочному новому предводителю, впередсмотрящему по имени Макси, и к его еще более загадочному консультанту Филипу.

Учитывал крайнюю срочность и важность операции, я полагал, что наш белый шофер Фред уже ждет у дома в нетерпеливо урчащем “мондео”. Но нет, заверила меня Бриджет, из-за всех этих полицейских кордонов у Мраморной арки да уличных пробок пешком выйдет куда быстрее.

— Ты ведь не против, Сальвик? — спросила она, крепко прихватив меня под руку: то ли не исключала возможности того, что я от нее сбегу (хотя подобного у меня и в мыслях не было), то ли просто была из тех, кто вечно норовит прикоснуться к собеседнику — и по щеке тебя похлопает, и по спине погладит, так что и не знаешь (во всяком случае, я не знаю), что это, “молоко сердечных чувств”[12]или же приглашение в койку.

— Против? — откликнулся я. — В такой чудный вечер? Слушай, ты не дашь мне на минутку мобильник? Когда еще там моя Пенелопа автоответчик проверит.

— Извини, дорогой. Это, увы, против правил.

Знал ли я, куда мы направлялись? Спрашивал ли у нее? Нет. Жизнь тайного агента — это не что иное, как путь в неведомое, ничуть не хуже, чем жизнь тайного любовника. Мы просто шли: Бриджет задавала темп, а я чувствовал, как поношенные ботинки врезаются мне в щиколотки. В отсветах предзакатного солнца я вновь воспрял духом, в чем мне, пожалуй, неосознанно помогла Бриджет: она зажала мою правую руку чересчур высоко, аккурат под своей левой грудью, которая, судя по тактильным ощущениям, не нуждалась в бюстгальтере. Ханна разожгла мой светильник, и казалось совершенно естественным видеть других женщин в его лучах.

— А ты ее действительно любишь, да? — восторженно спросила Бриджет, прокладывая нам путь сквозь оживленную пятничную толпу. — Среди моих знакомых столько пар, которые только и знают, что ссориться. Меня это просто бесит. Вот вы с Пенелопой, похоже, совсем не такие, да? Здорово!

Ее ухо было всего сантиметрах в пятнадцати от моих губ, и пользовалась она духами Je Reviens, излюбленным оружием Гейл, младшей сестры Пенелопы. Гейл, свет папиных очей, вышла замуж за владельца автостоянки, из низших слоев аристократии. Пенелопа же в отместку выскочила за меня. Впрочем, даже сегодня ученый консилиум не разобрался бы в причинах моего следующего поступка.

В самом деле, откуда у новоиспеченного помазанника адюльтера, несколько часов назад телом и душой отдавшегося другой женщине впервые за пять лет брака, неодолимая потребность водрузить на пьедестал свою обманутую жену? Может, он надеется защитить ее образ, оскверненный его поступком? Или образ самого себя — до падения? А может, это извечное чувство вины, вбитое в голову католическим воспитанием, настигло меня в разгар эйфории? Или в расточении похвал Пенелопе я видел единственный способ расхваливать Ханну, не засветившись?

Я был твердо настроен разговорить Бриджет насчет моих новых работодателей, чтобы с помощью хитроумных вопросов получше разобраться в структуре безымянного Синдиката и в его взаимоотношениях с секретными службами Великобритании, которые денно и нощно пекутся о нашем благополучии, сокрытые от взоров среднестатистического Джона Смита. Но вместо этого, пока мы проталкивались через еле ползущие потоки машин, я принялся громогласно петь дифирамбы своей жене Пенелопе, объявляя ее самой привлекательной, восхитительной, утонченной и верной спутницей жизни, о какой только может мечтать лучший на свете переводчик и тайный защитник британской короны. Я называл ее блистательной журналисткой, сочетающей практичность с чуткостью, и вдобавок превосходной кулинаркой — откровенный занос в область фантастики, если знать, кто у нас в семье готовит. Не все, что я говорил, было абсолютно положительным, так не бывает. Если в час пик вы рассказываете незнакомой женщине о своей супруге, нельзя не приоткрыть, хоть чуть-чуть, и отрицательные черты ее характера — иначе вас просто перестанут слушать.

— Но как, черт возьми, мистер и миссис Совершенство вообще нашли друг друга? Вот чего мне никак не понять, — выпалила Бриджет обиженным тоном человека, который четко выполнял инструкции на упаковке — и все без толку.

— Эх, Бриджет, — произнес кто-то чужой моим голосом, — да вот как…

* * *

Восемь вечера в неприбранной холостяцкой комнатке, которую Сальво снимает в Илинге, рассказываю я, пока мы с Бриджет, рука об руку, стоим на переходе, поджидая зеленого света. Звонит мистер Амадеус Осман из “Всемирного агентства юридических переводов”, вонючей конторы на Тоттенхэм-Корт-роуд. Мне надлежит немедленно явиться на Канэри-Уорф, где Великая Национальная Газета предлагает бешеные бабки за мои услуги. Я пока еще борюсь за свое место под солнцем, а мистер Осман берет за посредничество пятьдесят процентов.

Через час я уже сижу в роскошном офисе, с одной стороны от меня редактор, а с другой их лучшая репортерша, с очень аппетитными формами — угадайте кто. Перед нами торчит на корточках ее стукач — бородатый африканский араб, матрос с торгового судна, который за сумму, превышающую мой годовой доход, согласен облить грязью продажных таможенников и полицейских, работающих в ливерпульском порту. По-английски он говорит еле-еле, его родной язык — классический суахили танзанийского розлива. Наша суперрепортерша, а с нею и ее редактор оказались перед классической дилеммой разоблачителя: проверь свой источник через органы — и потеряешь сенсацию; поверь ему на слово — и самого так обольют, что без адвокатов не отмоешься.

С согласия Пенелопы я беру расследование в свои руки. Под градом вопросов стукач начинает изменять и уточнять свои показания, добавляя новые детали, выкидывая старые. Я заставляю мерзавца повторяться. Указываю на многочисленные противоречия — и наконец, под моим перекрестным допросом, он во всем признается. Он враль, мошенник. Пятьдесят фунтов — и он уходит. Редактор рассыпается в благодарностях. Одним махом, восторгается он, я спас их лицо и банковский счет. А Пенелопа, переварив унижение, заявляет, что с нее море выпивки.