Иными словами, это явление можно объяснить через понятие «изобретение традиций», как будто учреждение сознательно обновляет себя, чтобы удовлетворять меняющимся общественным потребностям. Редко когда институтам удается таким образом повторно изобретать себя. Как правило, они проявляют меньшую изобретательность, отвечая на потребности общества, возможно, чувствуя это эмоционально, но не всегда способны это ясно сформулировать и отреагировать. То же касается и монархии.

В свое время Дизраэли и Бэгот[51] осознавали, что если следовать одному довольно популярному правилу, важность монархии будет лишь расти. «Популярное правило» требовало определенных символов законности, и эти символы были наиболее приемлемыми лишь когда концентрировались в руках определенного человека, или персонифицировались. Электорат нуждался в заверении видимого присутствия и символической фигуры, которая могла воплотить власть государства[52]. В тех государствах, которые не представлены конституционным монархом, все равно обязательно есть человек, который представляет нацию, будь то лидер партии, бывший лидер какой-либо партии или просто политик, добившийся высокого положения благодаря поддержке какого-то политического движения. Наследственная или конституционная монархия, при определенных обстоятельствах, может быть способной скрепить демократическое общество. Наиболее ярко это продемонстрировала Австро-Венгерская дуалистическая монархия, где два государства были объединены в лице одного человека – императора Франца Иосифа (1867–1916). С XVII века британская монархия скрепила союз между Англией и Шотландией при Якове I (он же Яков VI Шотландский); в 1707 году был принят Акт об Унии[53] Англии и Шотландии и образовании единого государства, названного Королевство Великобритании. В конце XX века символизм монархии формирует единственную связь, завязанную на персоне монарха, в лице которого объединена разнородная группа стран, именуемая странами Содружества.

Имеет ли монархия какую-то символическую роль в Европейском Союзе? Влияет ли последний на жизнь британского общества? Имеет ли он такое же значение и важность, которое приобрело несколько десятилетий назад Британское Содружество? Европейский Союз, в отличие от Содружества, вряд ли сможет изменить конституционное положение монарха. В феврале 1993 года видный консерватор лорд Теббит поинтересовался, может ли Маастрихтский договор[54] повлиять на конституционное положение монарха, на что получил ответ от Форин офис: «Договор никоим образом не изменяет изначальное положение монарха в Великобритании. Более того, договор вообще ни на кого не накладывает никаких персональных обязательств. Её Величество наделена властью осуществить права, изложенные в статье 8—8е Маастрихтского договора. Но действовать она должна только по совету министров»[55].

Но тем не менее, Европейский Союз все же затрагивает роль монархии в более широком смысле, так как парламент предпочел передать свои полномочия по отдельным вопросам европейским институтам. Это означает, что Королева как глава государства осуществляет контроль над страной, которая добровольно ограничила свой суверенитет в решении международных вопросов. Таким образом, в то время как полномочия и влияние королевы формально остаются прежними, на самом деле в некоторых сферах они сильно сужены.

Но это никак не должно подрывать положение и авторитет монархии. Следует помнить, что из пятнадцати государств-членов Европейского Союза семь – монархии, а именно: Бельгия, Дания, Люксембург, Нидерланды, Испания, Швеция и Соединенное Королевство. Это лишь доказывает, что природа монархии имеет тенденцию изменяться в зависимости от ситуации, при том что монархия в тех странах не перестала быть центром национального самосознания.

Скорость, с которой происходит европейская интеграция, заставляет поднимать вопрос о модернизации современных монархий. К примеру, с 1870-х годов английская монархия была сосредоточена не только на Великобритании, но также на Империи в целом, которая включала в себя большинство нынешних стран Содружества. Английская монархия была не просто международной монархией, но и трансконтинентальной.

В период между правлением королевы Виктории и 1990-ми годами английская монархия пользовалась таким уважением британцев, которое довольно сложно объяснить рациональными словами. Людям казалось, что их монарх – магическая, или волшебная/сакральная фигура с человеческим лицом, обладающая такими качествами, которые отделяли его от обычных людей. В 1956 году, спустя 4 года, после того, как Елизавета II взошла на престол (1952 год; коронация была в 1953 году), был проведен опрос общественного мнения, который показал, что 35 % населения верило в то, что монарх – человек избранный самим Господом Богом[56]. Церемониальный аспект монархии, регалии и то уважение, которым пользовалась монархия, лишь подкрепляли мнение о её магической природе.

Однако, в 1990-х годах начали появляться признаки того, что вера в волшебство монархии начинает подходить к концу. Отчасти это связано с личными проблемами некоторых членов королевской семьи. Но более вероятно, что этот период подошел к концу, потому что начало меняться отношение общества – почтение и уважение к власти уходит в прошлое.

Во время длительного премьерства Маргарет Тэтчер с 1979 по 1990 год довольно резко изменилось отношение к традиционным британским институтам, таким как государственная служба, англиканская церковь, канал Би-би-си, университеты и др. Институт монархии не подвергался нападкам, так как он не мог оставаться в стороне от новых сил «конкурентного индивидуализма», который возник из политического явления известного как тэтчеризм. Маргарет Тэтчер была убеждена, что учреждение не может защитить себя лишь тем, что оно существовало в течение долгого времени. Его политика должна быть более утилитарной, т. е. практичной. В противном случае это учреждение следует ликвидировать, или, как минимум, коренным образом реструктурировать[57].

Существуют признаки, что подобная участь может настигнуть и монархию. Однако, чем больше монархия будет доказывать свою необходимость, тем больше она будет терять свои магические черты, становясь все более практическим институтом.