— Я предупреждал, — качнулся вперед с угрозой.

— Никто тебя такого ужасного хама, борзого ублюдка никогда-никогда не полюбит, Даня. Ты же мерзкий. Фу. Альбиносище…

— Сама напросилась.

Перепрыгнув через кучки творога и битые осколки, Дан заносит ладонь.

Я отшатываюсь назад: сейчас он меня ударит!

Начинаю бросать в него все, что попадается.

Дан феерически эффектно и без особого труда отбивает предметы взмахами руки и уклоняется плавно.

Предметов мало, и последним оказывается чайник…

С кипятком.

Вот только, рванув его, я как-то не подрассчитала силы и опрокинула себе на руку горячую жидкость.

В шоке смотрю на обваренную кисть. Боль полыхает. От слез ничего не видно.

— Дура. Это тебе за пиздеж прилетело. И за грязный язык. И за скверный характер.

— Сам такой. Божечки, как больно… Мне так больно! У меня сейчас кожа слезет… До самой кости!

— Дура скандальная. Еще и ипохондрик.

Из-за слез я ничего перед собой не вижу, но комната качнулась от резкого движения.

Дан поднимает меня с места и взваливает на плечо. Мне так больно, что я даже сопротивляться не могу, плачу…

Слезы стекают по носу, капая с его кончика вниз.

— Не реви. Жить будешь. Сиди здесь.

Да куда же я пойду? Я — никуда…

С таким ранением!

Прижимаю травмированную руку за локоть к груди, плачу, зажмурившись.

Разумеется, во всех бедах виню Дана. Я была спокойна, невозмутима и собранно, пока не появился… Он!

Все-все мне испортил.

Я план разработала. Осуществила!

Мне бы только три года прожить в глуши, чтобы меня официально признали без вести пропавшей и точно умершей, а потом…

— Дай сюда руку, дикая!

Дан садится на корточки, в руках аптечка.

Он ловко начинает обрабатывать руку, нанеся на нее пену из баллончика.

— Тебе повезло. Между пальцев не обварило.

— Помолчи, пожалуйста. Мне больно.

— Уши болят слушать. Окей. Я и так исчерпал на тебя за сутки недельный запас слов.

— И прибирать ничего не буду. Кто насвинячил, тот пусть и убирает, — давлюсь слезами. — И я лучше замерзну на морозе, чем здесь останусь!

— Останешься.

***

Когда эмоции схлынули, мне стало стыдно.

Дан с удивительным терпением и заботой обработал мой ожог. А я ему столько гадостей наговорила…

Иногда меня несет. Но я же вроде отрегулировала это дурное качество, сфокусировалась на ином.

Вот только фокус слетел, и теперь я жалею.

Зачем обозвала, коснувшись внешности? Это вообще дно. Днииище! Сама же знаю, как неприятно, когда высмеивают то, что ты не выбирал сам, то, что досталось тебе при рождении. Если и смеяться, то только над осознанным уродским выбором, а не тем, чем природа наградила.

— Спасибо.

Дан молча поднимается и крепко обхватывает меня за плечо, вынуждая подняться и следовать за ним.

Напряжение достигает максимума за считанные секунды.

Очень мне все это не нравится.

Резко накатившая тишина режет по взвинченным нервам.

— Я приберу на кухне.

— Поздно.

— Что?! Куда ты меня тащишь? Зачем? — начинаю паниковать.

— Остынешь.

Он отпирает комнату, которая всегда была заперта. Это небольшое полупустое помещение. Кажется, кладовка. Комната без окна. Маленькая такая…

— Входи. Теперь это твоя спальня.

— Нет.

— Да.

— У меня… клаустрофобия.

— Снова пиздишь! — сорвав браслет с моей руки, заталкивает в комнату и закрывает дверь.

— Эй! Зачем ты это сделал? Я же извиниться хотела! Я… Прости! Слышишь? Уходить не смей! Извини. Извини, и давай я уеду! — ору. — Ты же секс получил? Секс с девственницей дорого стоит! — ляпаю все, приходит на ум. — Я … считай, ничего не должна. Выпусти меня, и я уеду!

— Я же сказал, ты останешься.

Глава 16

Ника

Не верила я, что он меня в этой кладовке запер. Но… он меня запер.

Помещение без окна. Дверь закрывается, и становится темно.

Темно и тихо.

В панике бросаюсь к двери, колочу по ней изо всех сил, ору, матерюсь, проклинаю!

Забыв, что прощения попросить хотела. Нет, никакого прощения!

Даже пытаюсь выбить дверь плечом, но отбила себе кожу до онемения и пульсирующей боли.

Потом, вспотевшая, уставшая, заплаканная, начиная шариться по стене и о, чудо… Справа, на уровне руки взрослого человека, находится… выключатель.

— Боже, я дура. Какая я дура! — шепчу.

Кладовка освещается. Помещение маленькое. стоит старый шкаф, стул, кое-какие тряпки и больше ничего.

И здесь мне предстоит находиться?!

Да он просто изверг!

От сидения на стуле скоро начинает болеть попа, едва ли не отваливается. Пробую лежать на полу, расстелив скрученное одеяло. Намного лучше.

Но все равно — тишина давит и глушит.

До появления Дана одиночество меня не страшило и не пугало. Я знала, что так надо, это мой выбор и сносила его достойно. У меня в доме играла музыка, я занималась, много гуляла… Не сидела без дела.

Так почему же сейчас так сложно?

Принуждение.

Однозначно.

Именно в нем все дело!

Но и знание, что в доме находится еще один живой человек, и я, если честно, истосковавшись по общению, сама же мужчину на это общение провоцировала…

Нехорошо получается.

Нет, я больше не хочу и не буду с ним общаться.

Извиняться тоже не стану.

Не знаю, сколько прошло времени.

Но мнение насчет извинений я все-таки поменяла. Я задела его внешность, это паршиво. Притом, что я не считаю его отвратительным. Пугающим, да, но не отталкивающим. Притягательным по-особенному.

Ох, и ушки начинают полыхать от мыслей о том, как именно он притягивает.

И про изнасилование я тоже сказала зря.

Сама виновата, надо было контролировать желание и… вообще не поддаваться на его уловки, но как… Он лез ко мне так настойчиво, так уверенно, так… сладко и приятно.

Нет, все-таки я извинюсь.

Коротко и по делу.

Принимать извинения или нет — его личное дело. Но моя совесть будет чиста.

Однако все эти положительные умозаключения не имеют никакой ценности, если я заперта…

Заперта, хочу пить, хочу писать.

Мое желание достигает критической отметки. Я даже подумываю, как бы докричаться, и есть ли смысл? Может быть, смысла нет, но ведро в кладовке точно есть. Не буду же я на ведро ходить?!

А если он маньяк?

Внутри холодеет от этой мысли.

Я даже не сразу слышу, как замок отпирается. На пороге фигура Дана, и я застываю.

Теперь точно я его боюсь.

Он может быть маньяком.