Да, я понимал. Вернее, видел, что Пуаро собирается егопрояснять решительно. И возражать ему не имеет смысла.

Покинув кладбище, Пуаро быстро зашагал в сторону«Литлгрин-хауса». Я сообразил, что он по-прежнему играет роль возможногопокупателя дома. Держа в руках выданный мистером Геблером ордер на осмотрусадьбы, он открыл калитку и пошел по дорожке, ведущей к парадной двери.

На сей раз нашего знакомого терьера не было видно, но изглубины дома, очевидно из кухни, доносился собачий лай.

Наконец послышались шаги в холле, и дверь распахнулаприятная на вид женщина лет пятидесяти– шестидесяти – типичная горничная былыхвремен. Таких теперь почти не встретишь.

Пуаро показал ей листок, подписанный мистером Геблером.

– Да, он нам звонил, сэр. Прошу вас, заходите, сэр.

Ставни, закрытые наглухо, когда мы приходили сюда в первыйраз, сейчас были распахнуты в ожидании нашего визита. Кругом царили чистота ипорядок. Встретившая нас женщина, несомненно, отличалась чистоплотностью.

– Это гостиная, сэр.

Я с одобрением огляделся. Приятная комната с высокимиокнами, выходящими на улицу, была обставлена добротной, солидной мебелью, восновном викторианской, хотя я заметил тут и чиппендейлский книжный шкаф[21], инесколько приятных хеппелуайтских стульев.[22]

Мы с Пуаро вели себя как заправские покупатели: с легкимсмущением смотрели по сторонам, бормотали: «Очень мило», «Очень приятнаякомната», «Так, вы говорите, это гостиная?».

Горничная провела нас через холл в такую же комнату, ногораздо большую, по другую сторону дома.

– Столовая, сэр.

Эта комната действительно была выдержана в строговикторианском стиле. Массивный, красного дерева обеденный стол, такой жемассивный, тоже красного дерева, но более темный буфет с резким орнаментом изфруктов, и обтянутые кожей стулья. По стенам были развешаны, очевидно, семейныепортреты.

Терьер все еще лаял где-то в глубине дома. Внезапно лай сталприближаться и наконец достиг холла: «Кто посмел войти в дом? Разорву накуски!» Пес остановился у дверей, озабоченно принюхиваясь.

– Ах, Боб, ах, негодник! – журила собаку горничная. – Необращайте на него внимания, сэр. Он вас не тронет.

И действительно, увидев своих старых знакомых, Боб сразу жеповел себя по-другому. Добродушно засуетился, завилял хвостом, словноприветствуя нас.

«Рад видеть вас, – казалось, говорил он, обнюхивая нашищиколотки. – Извините за лай, но это входит в мои обязанности. Мне положеноследить за тем, кто входит в наш дом. Откровенно говоря, мне скучно, и я радпоявлению гостей. У вас, надеюсь, есть собаки?»

Свой последний вопрос он явно адресовал мне, поэтому янагнулся и погладил его.

– Умный у вас пес, – сказал я женщине. – Правда, его давнопора постричь.

– Да, сэр, обычно его стригут трижды в год.

– Он уже старенький?

– О нет, сэр. Бобу не больше шести. А иногда он ведет себясовсем как щенок. Утащит у кухарки шлепанцы и носится по всему дому, держа их взубах. Он очень добрый, хотя в это трудно поверить, слыша, как он лает.Единственный, кого он не любит, так это почтальон. И тот его жутко боится.

Боб был теперь занят тем, что обнюхивал брюки Пуаро. Выведаввсе, что мог, он громко фыркнул: «Фрр, человек неплохой, но собаками неинтересуется», потом вернулся ко мне и, склонив голову набок, с надеждойвзглянул на меня.

– Не понимаю, почему собаки недолюбливают почтальонов? –удивлялась горничная.

– Чего тут непонятного? Вполне естественная реакция, –объяснил Пуаро. – Собака тоже соображает. Она по-своему умна и делает своивыводы. Одним людям разрешается входить в дом, другим нет. Собака это быстроулавливает. Кто часто пытается проникнуть в дом и по нескольку раз в деньзвонит в дверь, но его никогда не впускают? Почтальон. Значит, он нежеланныйгость с точки зрения хозяина дома. Его не впускают, а он снова приходит и сновазвонит, пытаясь проникнуть внутрь. Вот собака и считает своим долгом помочьхозяину отделаться от непрошеного гостя, а если надо, то и укусить. Вполнелогично.

Он улыбнулся Бобу.

– Сразу видно, очень умный пес.

– О да, сэр. Он все понимает, не хуже человека.

Она распахнула следующую дверь.

– Гостиная, сэр.

Гостиная навевала мысли о прошлом. В воздухе стоял легкийзапах засушенных цветов. Мебель была обита потертым ситцем с рисунком изгирлянд роз. На стенах висели акварели и гравюры. Повсюду были расставленыпастушки с пастухами из хрупкого фарфора. На креслах и диванах лежали подушки,вышитые шерстью. На столиках, обрамленные в красивые серебряные рамки, стояливыцветшие фотографии, валялись бонбоньерки[23], корзинки для рукоделия. Ноособенно привлекательными мне показались две искусно вырезанные из шелковистойбумаги женские фигурки в рамках под стеклом: одна с прялкой, другая с кошкой наколенях.

В гостиной царил дух давно минувших дней, праздной жизни,приличествующей благовоспитанным «леди и джентльменам». В этой комнате можнобыло «уединиться». Здесь дамы занимались рукоделием, а если сюда когда-нибудь ипроникали представители сильного пола, да еще позволяли себе курить, то потомкомната тщательно проветривалась и обязательно вытряхивались занавеси.

Мое внимание привлек Боб. Усевшись возле элегантного бюро, онне сводил глаз с одного из ящичков.

Как только он заметил, что я смотрю на него, он негромко,жалобно тявкнул, выразительно поглядывая на бюро.

– Чего он хочет? – спросил я.

Наш интерес к Бобу явно нравился горничной, которая,по-видимому, питала к нему слабость.

– Свой мячик, сэр. Его всегда клали в этот ящик. Поэтому онсидит здесь и просит. – И совсем другим голосом, эдаким фальцетом, каким частоговорят с младенцами, проговорила: – Нет здесь твоего мячика, мой красавчик.Мячик Боба на кухне. На кухне, Бобби.