вкусу» построена на принципах, аналогичных основам поэзии Хлебникова. Но дело усложняется тем, что Хлебников всё-таки большой поэт, а в таланте остальных можно сомневаться.]

И только отсутствием осведомлённости или желанием носить модное имя можно объяснить то, что эти мастера встали под знамя футуризма.

Что до живописи, то вполне следуя футуристическим принципам, работали лишь Ларионов и Н.С. Гончарова, но так как для них работа в том или ином духе была манерой, которую они уже покинули во имя новых задач, то, признавая достоинства за их футуристич<ескими> работами, их футуристами называть не приходится116.

Каков же будет русский футуризм, какую форму он примет, неся в себе то содержание, о котором мы говорили?

Не забудем, футуризм – возвеличение самобытности. Прежде всего самобытности требует он. Самобытность нашего дня – наша механическая культура, общая почти всем народам, и борьба с Землёй, ставшая слишком явной и победительной. Это содержание. Но этого мало. Его нужно облечь в форму. Мы видим, как слаба у футуристов-итальянцев форма, ибо они ошибочно поняли самобытность и, не пожелав чистосердечно быть преемственными, не разрешили задачи. Ибо форма может быть построена лишь на преемстве и быть связана последовательностью. На какой же почве может вырасти истинное преемство и безошибочная форма? Ответ один – на родной [на почве родины, питаясь соками народа]. Маринетти поступает правильно, говоря о своей любви к Италии и призывая к прославлению патриотизма. Быть патриотами и любить Россию – вот чего требует от нас футуризм.

Более двухсот лет мы изменяли [национальному искусству] России, как хамы обращались с ней. Стали [глупыми и подлыми лакеями Запада] попрошайками, прося у Запада крохи и не видя своих богатств. Что бы мы ни говорили, Россия – Азия, мы – передовая стража Востока. Более двухсот лет мы изменяли ему, и оттого наше искусство позорно пало. Но довольно [забудем глупое западничество]. Мы вновь свободны, не нам быть рабами, но нашему врагу. Культивировать западничество – значит увеличивать разлад между нашим искусством и нашим народом. Западничество нам было нужно для того, чтобы, преодолев разруху городского искусства, заметьте, городского, ибо в деревне оно стояло всегда на высоте, русский мастер смог в понимании подняться до русского старого и деревенского искусства. Эту огромную роль сыграли, прежде всего, французы конца и начала века. Поблагодарим их. Но не более. [Сорвём маски], на что нам лживая игра. Будем горды тем, что мы – Азия. Пусть самыми почётными для нас будут слова: «поскобли русского – откроешь татарина», ибо мы – дети не только великого княжества Московского, но и Золотой Орды.

Не понимайте самобытности по-Стасовски117, ведь передвижничество было безграмотно как искусство. Однако грамотность неизбежно ли связана с Европой? Вспомните, в Европе почти никогда не было большого искусства. Только Византия, Готика и Треченто. А Вавилон, Египет, Индия, Китай, Япония, Персия, Сирия, Кавказ и мы, наконец, – подумайте, сколько цветения. Поистине, слова Азия и искусство — неделимы. [Итак, содержание нашей жизни – борьба с Землёй, пусть ей нас научила Европа. В конце концов это идея не Запада, но человечества вообще.] Оттого безошибочная форма, необходимая в искусстве для воплощения идеи растущего человека, может быть взята лишь у Востока, ибо может взойти для нас лишь на русской, т. е. азийской почве. Не западн<ых> мастеров нам надо изучать, но Азии. Мы – [монголы] азиаты. Вот мы странствовали слепыми и прозрели. Смотрите, небо заревеет, [и пришёл час восхода. Смотрите, в нас] проснулась старая дикость, и грубость, и варварство – будем им рады. Смотрите, наши сердца учащённо стучат, ибо жаждут бунта и мести. Бежим же на площадь! Пора кричать не в замкнутых кругах, но для толпы, которую так презирали. Мы – последние варвары мира старого и первые варвары мира нового. Смотрите, как прекрасна жизнь! Какой вихрь и поток красоты наша жизнь! Как пьянит она нас! [Вот видим, что покров сорван с тебя, толпа, и в тебе вновь бьётся дикое сердце.] Что устоит против нашего мужества и нашего ожесточения? Старые мятежники начинали слишком поздно и проигрывали. Но мы молоды, и наша молодость победит. [Она]– хороший динамит, она сумеет взорвать глупую Землю118. [Вот каким должен быть русский футуризм, господа.]

Мы кончили и предвидим возражения. Побольше негодования и нетерпеливости, ибо, как вьючные животные, мы терпеливо переносим удары119.

Наталия Гончарова. Михаил Ларионов

I

Судьба русского искусства странна, как и судьба самой России.

Замедленная в развитии вследствие нашествий кочевников, великая северная страна, тем не менее, уже в XII веке начинает создавать свой стиль под влиянием византийских и грузино-армянских образцов.

Монгольское иго открыло пути различным восточным течениям, смешавшимся с прежними. Из этих-то элементов и выросло русское национальное искусство. Возникает расцвет городов, города становятся центрами обмена художественными вкусами, распространяя их на внегородское население. Конец XIV века, время жизни Андрея Рублева – время возмужания русского искусства.

Мы не будем говорить о дальнейшем ходе его развития. Нам лишь нужно упомянуть, что на рубеже XVII и XVIII веков в России произошла реформа Петра I, имевшая пагубные последствия для этого искусства (и не для всей ли России вообще), настолько пагубные, что их почти вовсе не удалось преодолеть за всё последующее время, и неизвестно, когда удастся уничтожить окончательно.

Правда, в XVII веке русское искусство вошло в полосу усложненности, западное влияние возрастало, но единство России в области духовной жизни было прежним, города играли ту же роль, мастерство утеряно не было, и, несмотря на попытки последних лет связать допетровскую Россию с послепетровской и уверить, что в искусстве городов произошла лишь эволюция, а не коренная реформа, пропасть, лежащая между XVII hXVIII веками, никогда не заполнится.

Последствие реформы Петра Первого заключалось в том, что Россия раскололась надвое – на город и деревню.

Города, правильнее – служилый и состоятельный класс их, – зажили новыми интересами, занесёнными из Европы, а деревня, несмотря на всё, осталась верной самой себе, идеям и вкусам допетровского национального искусства, а если что и воспринимала извне, то совершенно перерабатывала и приобщала к своему стилю. Таким образом, возникло двое искусств: одно городское, официально поддерживаемое, основой которого были иноземные влияния и которое, благодаря эластичности русского гения, получило большое распространение; другое народное, городу и не нужное, и не известное, которое, будучи предоставленным самому себе и вытесняемым искусством городским, тем не менее не захирело и продолжало давать прекрасные плоды.

Вышесказанное позволит нам определить истинный характер двух последних веков и то,