лабиринтом. Поддайся он ему, страх, нахлынувший, когда он шел по тропе, взял бы верх: ни входа, ни выхода, лес — это мир, из которого не выбраться. Он выложил на откидную крышку цветные карандаши и автоматический простой карандаш, с которыми никогда не расставался, они были разбросаны в глубинах его спортивной сумки среди старых носовых платков, смятых проспектов, крошек от чипсов и печенья.

Уолден обвел довольно большую зону, четырехугольник, центром которого был красный крестик. Потом он взял папиросную бумагу, которую дал ему отец, и, аккуратно склеив листочки, вывел прямоугольник сходного размера. По крайней мере, этот талант у него был. Ноль в спорте, ноль в футболе, в хоккее, в бейсболе (хотя сурок, возможно, был бы другого мнения), но рисовал он очень уверенной рукой. Его с высшим тщанием составленный план показался ему один в один копией карты достопочтенного Гринлифа. Кончиком черного грифеля он аккуратно перенес на него все названия с оригинала, эти чудные названия: интересно, звучат ли они сегодня на слух человека мало-мальски серьезного?

Вокруг своего рисунка он оставил большие поля и заполнил их лихорадочным почерком:

SOS HELP! На помощь! Я здесь! Приходите за мной… Скорее!!!

Чен, пожалуйста! Не оставляйте меня!

И т. п.

Когда он закончил, его охватило сомнение. Чен, друг его отца, был, конечно, опытным голубятником и разбирался в этих пернатых чертовски хорошо. Но этот парень, славный и всегда готовый помочь, все же производил впечатление легкого идиотизма. Иными словами, Уолден не был вполне уверен, что Чен умел читать. Странное подозрение, если учесть, что малый проводил все свое время, отправляя и получая крылатые послания. Но разве сами почтовые голуби умеют читать? И разве это мешает им с честью выполнять свою миссию?

Уолден кое-что забыл. Он бросился к мешочку с зерном и щедро насыпал корма птице в клетку. Его голубю понадобятся силы. До дома близ Балтимора несколько сотен миль.

— Надеюсь, что ты очень влюблен сейчас, — сказал он.

Было уже далеко за полдень, но Уолден не хотел ждать. Вылет состоится сейчас, решил он, как только голубь закончит трапезу. Солнце еще светило — вот и все, что нужно. Индейское лето переменчиво; кто сказал, что завтрашнее утро будет благоприятным?

Он в последний раз взглянул на свое творение, скатал бумагу в плотную трубочку, как учил его Чен. Он был уверен, что сумеет привязать ее к лапке, хотя голубятник предпочитал прикреплять свои послания к маховым перьям крыла. Голубь вдруг оживился, словно вышел из летаргии, в которой пребывал, с тех пор как попал в бревенчатую хижину. Наверняка от перспективы скоро встретиться со своей голубкой. Или просто от радости, что жизнь продолжается. В конце концов, для того и создан почтовый голубь, чтобы носить почту.

Перед тем как выйти, Уолден раздул огонь и поставил греться банку чили. Вся операция займет считаные секунды. Он возьмет серо-белый комочек в руки и выпустит его в небо… но никогда еще такой простой жест не был исполнен таких надежд. В эту минуту он не мог бы сказать, где в его помыслах находился отец. Он задвинул Джека Стивенсона в мертвый угол своей головы, отказываясь рассматривать различные гипотезы, которые приходили ему на ум. (Отец не мог нарочно томить его с такой жестокостью, не мог бросить его насовсем, не мог забыть о его существовании, не мог попасть в аварию…) Джек Стивенсон был теперь как угли в печи сегодня утром, под слоем пепла, и Уолден твердо решил не раздувать этот призрак (отца), пока не сможет вернуть ему положенную роль (отец появится, всё ему объяснит, обнимет, скажет, что теперь он мужчина).

Он думал о Чене и чуть не плакал. Про этого малого неопределенного возраста, с длинным печальным лицом, лучше говорившего на языке голубей, чем себе подобных, Уолден не мог бы сказать, добрый он или злой, хитрец или тупица. Этот малый целовал своих голубок в клюв, и никто никогда не видел его в обществе женщины.

— Давай, лети, скорее, найди его. Лети к Чену. Отнеси ему мое письмо. Быстро, ну же, быстро!

Уолден говорил с голубем как с собакой.

Дневной свет еще заливал поляну, но солнце уже пряталось за черные верхушки самых высоких сосен. Светилу, однако, он вверял свою жизнь. Эта сфера, затерянная в ореоле размытых отсветов, должна была послужить посланнику компасом. Если голубь не сориентируется сейчас, он может заблудиться.

Уолден в последний раз сжал птичку во влажных ладонях и, вытянув руки вперед, приготовился выпустить ее. И тут он увидел на зардевшемся краю неба темный и грозный силуэт хищника. Орел, кондор, лунь — он не знал, кто это. Но большая птица с широко раскинутыми крыльями росла на глазах и опускалась к лесу по спирали невидимой воздушной горки.

Контрприказ немедленно! Программа меняется. Конечно, было бы разумно отложить экспедицию до завтра, до нового дня. Да и Чен всегда выпускал своих почтовых голубей ранним утром. Но Уолден не хотел, он не мог больше ждать. Он посадил голубя в клетку и кинулся в лес, где уже ложились первые длинные вечерние тени.

Он не ведал, когда делал это, но теперь знал, почему проложил свой путь зарубками топора, метил стволы, ломал ветки. Он шел той же дорогой, большими шагами, в вечном облаке крошечных крылышек, безразличный к укусам. В кратере снова будет светло.

Он, мрачный пейзаж почерневшего леса, омытый пыльным светом, был на прежнем месте. И неважно, что Уолден топтал уголь и ноги его покрылись до колен антрацитовой пленкой: там, в вышине, в ясном небе еще плавал молочно-белый шар с оранжевыми отсветами.

Уолден поднял руки, вытянулся как мог, словно хотел, чтобы голубь поцеловал солнце, своего проводника.

— Балтимор! — выкрикнул он, раскрыв ладони.

Птица взмыла к угасающему свету. Вернувшись в свою стихию, голубь описал несколько кругов в поисках ориентиров — север, юг, запад, восток. Он вдруг опустился ниже, почти к самым кустам, и Уолден испугался, что он никуда не полетит. Но голубь снова набрал высоту, еще раз принюхался к сторонам света и выбрал свой воздушный путь. Уолден увидел его светлое оперение над кронами, оно появилось, исчезло и наконец растворилось в небе с радостным воркованием.

Уолден еще долго стоял, глядя в ту сторону, куда улетел голубь, цепенея при мысли, что птица может вернуться назад, не захочет никуда лететь и даже не найдет клетку, из которой вылетела. Так и застали его сумерки. Солнце, наверно, еще стояло над землей, но его лучи затерялись в ненасытных ветвях огромного леса. С наступлением темноты