закрашенные зоны — зеленый цвет, коричневый, немного синего. А у кончика между толстыми губами Читы выделялось темно-красное пятно.

Его точно обухом по голове ударили. Он не выкрикнул свою ярость, свою оторопь, свое возмущение: легкие вдруг заклинило. Он ничего не различал, ничего не узнавал, но эти цвета были его, он был уверен. Его — и Мозеса Гринлифа. Его карта. Послание, нарисованное на папиросной бумаге и отправленное Чену. Голубь.

А красное пятно…

— Гадина! — закричал он, и на сей раз это была реплика мужчины.

Он не убежал. Он помчался к дому, к жуткому каркасу.

Это были одни стены, в которых жили вместе люди и скот, грязный свинарник, где свинья приютила осла и пернатых; наверно, все они терпели Читу и ее отца. Его «ремингтон» лежал на единственной в доме мебели, столе в потеках птичьего помета, ножек которого не было видно в толстом слое соломы, провонявшей мочой. Была еще печь, в которой варился суп в помятой кастрюле, поставленной на кирпичи над чадящими зелеными ветками, и раковина, в которой лежали овощи, еще перепачканные влажной землей. На циновке стояли фаянсовый кувшин и тазик. Уолден охватил все это одним взглядом, а ноздри его между тем наполнялись едким зловонием. Он вбежал в полумрак комнаты, тронул лихорадочной рукой деревянный приклад карабина, потом кинулся к огромной каменной раковине, схватил несколько овощей и сунул их в сумку, напился прямо из тазика воды с сильным привкусом железа, молясь, чтобы она не была заражена всевозможными смертоносными бактериями.

Уолден услышал треск в углу единственной комнаты и повернулся к опорам деревянной лестницы, которую сначала едва заметил. Там, в пыльном свете, медленными завихрениями падавшем из люка, он увидел за ступеньками призрачное средство передвижения: стул из ржавого металла и рваной кожи на двух высоких колесах без шин. В ту же минуту появились неподвижные ноги старика. Они спускались по лестнице, отталкиваясь от узких ступенек, а за ними следовала низкая и широкая грудь. Если женщину звали Читой, то старик наверняка именовался Тарзаном. Он спускался одной силой рук, а его старый обрез держался на кожаном ремне, зажатом в зубах.

— Стойте! Я выстрелю, сэр, клянусь вам! — крикнул Уолден.

Старик заворчал, продолжая спускаться.

— Я меткий стрелок, я быстрый. Стойте же! Мой карабин лучше.

Ноги старика уже стояли на полу, а зад опирался на последнюю треснувшую ступеньку. Он не обращал внимания на угрозы. Он был у себя дома и делал что должно. Сесть покрепче, взять ружье и уложить непрошеного гостя.

Уолден выстрелил. Он выстрелил и бросился бежать, не зная, куда попал. Или не попал. Он не целился, скорее всего, просто продырявил стену. Он пересек птичий двор и толкнул осла. Чита так и не сдвинулась со своего трона. Она соблаговолила поднять свою тушу, только услышав вопли старика, который выдал залп ругательств. Уолден был уже далеко, он перескочил через ограду и кинулся в лес.

У него было такое чувство, будто он в действительности посетил одно из мест, указанных на плане достопочтенного Мозеса Гринлифа, один из этих загадочных краев под названием Аболджакнаджезик, Вассатакоик или Поквокомус. Мчась через лес, он ожидал, что в любую минуту появится гном, волк-оборотень или, может быть, колдун-алгонкин. А то и королева мошки и комаров, трехметрового роста, с золотой коронкой на левом резце. Почему бы нет?

К счастью, его кроссовки знали дорогу наизусть. Они отяжелели от травы, колючек и грязи, но донесли его до конца тропы, к обугленному кратеру, потом к бревенчатой хижине. Там, однако, Уолден подумал, что это невозможно, что он не может дольше оставаться на поляне. Да, отец бросил его, но он-то, Уолден, нарушил правила, установленные Джеком Стивенсоном. Чита, Тарзан, гном, волк-оборотень и королева мошки — все знали теперь, где он живет.

Сегодня вечером он выцарапает на коре: 12 л 7 м 7 д.

Двенадцать лет, семь месяцев, семь дней.

А завтра утром уйдет.

Двенадцать лет, семь месяцев и восемь дней

Кроссовки было не надеть. Вчерашняя грязь высохла и застыла на них коркой, а кожа под ней задубела и стала твердой как дерево. Ладно, приложив усилие, он мог бы засунуть ноги в эти скорлупки, но он отправлялся в долгий путь и вряд ли проделал бы его в сабо позапрошлого века.

Оставались сапоги; они были, конечно, великоваты, но куда лучше подходили к предстоящей дороге. Уолден подогнал их на скорую руку: вынул стельки из старых кроссовок и подложил под пятки тряпья. Так он не будет терять их на каждом шагу. Пройдясь по хижине, он пришел в восторг. Ему нравилось чувствовать, как гвоздики вонзаются в деревянный пол, и оставлять на нем новые отметины. Но теперь он смотрел на другой, лучший след своего пребывания здесь, и не без волнения. Если бы мог, он содрал бы кору с полена и унес с собой календарь проведенных в хижине дней. Он начинался с 12 л 7 м 4 д и кончался 12 л 7 м 7 д. Четыре дня один за другим, которые в его сознании были очень похожи на обратный отсчет.

Слова отца не давали ему покоя: «В четверг на следующей неделе тебе будет двенадцать лет, семь месяцев и одиннадцать дней. Поверь мне, это важно». Чем больше он об этом думал, тем сильнее страшил его этот приближающийся одиннадцатый день. Уолден понятия не имел, что Джек хотел ему сказать, — в том-то, в сущности, и беда. На одиннадцатый день… Ох! Да что же будет? Все гипотезы были открыты, и ни одна из тех, что приходили ему в голову, не приносила ни малейшего утешения.

На одиннадцатый день я должен быть далеко отсюда. Вот что он решил в конце концов.

Снарядившись, как турист или охотник, с «ремингтоном», бейсбольной битой и набитым до отказа рюкзаком, он ногой захлопнул дверь хижины. Индейское лето вновь расцветилось красками, и он вышел под почти теплым солнцем. Первый переход был ему знаком: он быстро и беспрепятственно пришел на берег озера.

Его рассуждение было просто и убедительно, и не гордился он им только потому, что позаимствовал у кого-то другого. Этот кто-то (было ли то в фильме, в книге или в телепрограмме?) говорил следующее: «Текущая вода непременно приведет вас куда-то». Если подумать об обширном лесе штата Мэн, разница была фундаментальной. Когда ты затерян среди сотен миллионов деревьев скромной лесной зоны в восемь миллионов гектаров, само понятие выхода представляется иллюзорным. В этом парке аттракционов в восемьдесят миллионов квадратных километров можно было блуждать год и не найти выхода. Можно было даже блуждать