том же году персами во главе с проклятым Ага Магометом Шахом Каджаром, зарубившими нашего богобоязненного отца прямо в ограде армянской церкви Сурб Георг – Святого Георгия. Нас четверо ткачей Арутюновых: я самый старший Меликсет, перед Вами мой брат Оган и еще у нас есть две младших сестры – Сара и Мариам: обе находятся дома, где ткут новые ковры.

– Ну, положим, я не генерал, разве что рыцарь христианнейшего славного Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, сражавшегося и защищавшего восточных христиан, а так просто командированный Императорской Академией наук географ и историк граф Иван Потоцкий. Скажи-ка, любезный Меликсет, я намерен приобрести у вас вот тот ковер, – при этом Потоцкий явно указал своей ладонью на понравившееся изделие, – по какой цене ты хочешь его продать?

После чего граф взглянул на своего секретаря и увидел довольное выражение его лица.

– Он не продается, – отрезал Меликсет Арутюнов, – остальные сверху могу уступить по полтора рубля каждый.

– Видите ли, молодой человек, – отвечал внезапно охваченный торговым азартом граф, – мне интересен только он. Ну же, называйте свою цену.

– Господин офицер, я не могу, понимаете ли, – стал колебаться под влиянием уверенного графского тона молодой армянин. И вздохнув, а затем приглушив дыхание, он продолжил:

– Этот Миздар начинал ткать в Тифлисе мой покойный отец иеромонах Степанос, а когда он с нами прощался, по-видимому, уже чувствуя, что никогда нас не увидит, просил доделать его до конца. Когда мы его продолжили ткать в Моздоке, у каждого из нас наворачивались слезы при соприкосновении с ним.

– Что ж, ни одно произведение искусства не бывает без слез, милый Меликсет, – как-то отстраненно промолвил граф и добавил твердым уверенным голосом, – так сколько стоят все ваши слезы, молодые люди, хотя понимаю, что они бесценны?

Меликсет с Оганом заметно разволновались, но инициатива оставалась за старшим, и он, увлекаемый азартом, предложенным Потоцким, тут же выпалил:

– Десять рублей и без торга, – в это мгновение Оган жалостливо взглянул на брата, а Таганов младший стал нервно угрожающе жестикулировать в адрес армянских ткачей и строить недовольные выражения лица, правда, Колодзейский тоже приуныл, и его естество, всегда чуткое к любому внешнему проявлению, как бы онемело и застыло, не выдавая себя никаким движением.

– Дело в том, что наш отец Арутюн Саядян или Саят-Нова, придворный поэт и ашуг царя Грузии Ираклия, – стал бегло оправдываться Меликсет.

Граф Потоцкий повелительно прервал скромные разъяснения молодого ткача, протянув ему по-приятельски руку:

– Сударь, я слышал о судьбе вашего отца от французских посланников, служивших на Южном Кавказе. Я выражаю вашей семье глубокое соболезнование и полагаю, что ваш отец остался удовлетворенным, когда начатый им и завершенный вами ковер смог оказать такое вспомоществование его здравствующим в Моздоке детям, находящимся под защитой державы Белого царя. И вот еще что: я вам добавлю к червонцу еще рубль, чтобы вы смогли достойно отслужить в армянских церквах заупокойные службы и панихиды по своему отцу, по сути, священномученику Степаносу. К тому же, мы с ним оба писатели. Как мне хотелось бы прочитать его стихотворения и услышать его песни. Но книгой для меня послужит его ковер, созданный поэтом, чтобы наставлять и направлять такого неудачливого поэта, как ваш покорный слуга, командированный на Кавказ Императорской Академией наук. Матеуш, выдай, пожалуйста, Меликсету одиннадцать рублей, – Потоцкий мягко, но в приказном порядке перевел взгляд на Колодзейского, – и дайте мне руками потрогать и ощутить, как вы его там называете, сам Миздар. И прошу обратить внимание, сударь, что написано на реверсе золотого царского червонца: «Не нам, не нам, а имени твоему». Ведь ваш отец поистине прожил и пострадал от басурман за имя Божие!

Иван Потоцкий взял в руки только что приобретенный Миздар, и оцепенение теперь перешло с Колодзейского на него: он стоял не шелохнувшись, пробегая глазами лабиринты рисунка, как вдруг его взор заслонила седая пепельная пелена, когда в своем четырнадцатилетием возрасте в Могилеве-на-Днестре в ткацкой мастерской у Хаима Ткача Мураховского он снова увидел Дину, дочь кантора синагоги из Бердичева Давида Перейры-Кордоверо, свою первую и последнюю любовь в этой жизни. Тогда в августе 1775 года все удачно сложилось для их встречи в Могилеве-на-Днестре: отец гостил в городе по приглашению местной шляхты, переезжая с одного обеда на другой, поскольку у польской знати накопилось много вопросов в связи с поражением в 1772 году Барской конфедерации, завершившимся Первым разделом Речи Посполитой. Однако отец братьев Яна и Северина коронный кравчий и магнат Юзеф Потоцкий не принимал участия в оной конфедерации, да и со времени ее создания все больше жил во Франции и Швейцарии, соблюдая мирный нейтралитет в отношении российской имперской политики, да и на светских собраниях, подобных могилевским, предпочитал отмалчиваться или говорить на отвлеченные темы. Находясь неделю в конце августа в Могилеве-на-Днестре, братья чувствовали себя свободнее, нежели в своем имении в Пикове под Бердичевом. И как раз в один из дней сюда должна была приехать Дина Перейра-Кордоверо, о чем передала записку через Северина ее служанка, прибывшая вместе с ее еврейским учителем в город накануне. Дина, зная о нахождении Яна Потоцкого в Могилеве-на-Днестре, напросилась сопровождать своего отца, который должен был выкупить и доставить в Бердичев ковры и другую текстильную продукцию Хаима Ткача Мураховского. Последний, являясь каббалистом, сам ткал для себя разных размеров ковры с каббалистической символикой: не он ли через много лет послужил прототипом дон Педро де Уседы или Бен-Мамуна, еврейского мистика и толкователя «Сефер Зохар» и «Сифры Дизениуты» из «Рукописи, найденной в Сарагосе»?

Древнееврейская монета с гранатовыми яблоками на реверсе

Стоит отметить, что могилевская шляхта относилась к Потоцким как к своим магнатам, поскольку город был основан в 1595 году молдавским господарем Иеремией Могилой, подарившим эти земли своему зятю брацлавскому воеводе Стефану Потоцкому (1568–1631). Юный магнат Ян Потоцкий происходил как раз от Андрея Потоцкого, каштеляна каменецкого и родного брата Стефана Потоцкого. Разумеется, об этом был хорошо осведомлен и Хаим Ткач Мураховский. Его ткацкая мастерская располагалась в добротном каменном доме неподалеку от берега Днестра: в таких случаях близость к воде, особенно для красильщиков и сукновалов, занятых в производстве, имеет принципиальное значение. Оставив коляску с кучером на Соборной площади, Ян спустился на пару сотен метров к дому Хаима Ткача Мураховского, во дворе которого кипела работа: мастеровыми евреями варился состав для окрашивания шерсти. Пройдя через двор, он постучал в массивную дубовую дверь, ее открыл сам хозяин мастерской, попросив у Яна немного подождать в приемной перед его конторской комнаткой, где