для Яна Потоцкого песню на слова неизвестного иудейского мистика XV столетия из мавританской Гранады:

Душа моя в седой тени могущества святого узрела свет и день:

Они и дальше нам сулят лишь череду сокрытий Лика;

Дай духа мне, Всевышний, осилить бремя бренной жизни

И ощутить в затылок дыхание твое с плесканьем

                                                  огнезрачных крыл.

Я разломил гранат: единство множеством сменилось —

Так некогда единый образ наш рассыпался на ягоды граната;

Исчез Адам Кадмон, а ночь пришла с Лилит, и землю кровь умыла…

Как ныне быть душе, которая, как косточка граната, одета

                                           плотью красной глины?

Дай духа мне, Всевышний, не впасть в уныния греховность,

Прияв от скорби горькое лекарство, а от ума бесстрастие пророка.

Так в сердце вновь войдет огонь Завета: тогда хоть на вершок

Приближусь к извечной истине сокрытий Лика, а ягоды граната

                                         соберутся в одно Единое.

Дина была всего на полтора года старше Яна, но, вполголоса исполнив эту песню на иврите и по-польски, показалась ему настолько взрослой, что он молчал какое-то время, не зная, что сказать, а заговорила она:

– Янек, что с тобой? Я тебя не узнаю. Не узнаю прежнего своего жизнерадостного и любознательного Яна Потоцкого. – Дина пыталась улыбаться, но чувствовалось, что ей не до этого.

– Знаешь, меня смутила в твоей песни седая тень, – как-то наивно оправдывался юный граф.

– Это каббалистическая метафора, относящаяся к Ветхому днями или Аттик йомим, Всевышнему.

– Просто со мной, как мне кажется, тоже случилась… седая тень… Да тут еще патер Вильчинский…

Дина не стала больше расспрашивать о приключившемся с Яном, а напрямую ему заявила, при этом гладя его темные шелковистые волосы, тогда как глаза ее, подобные спелым маслинам, наполнились слезами и чувствовалось, что она еле сдерживает себя, чтобы не разрыдаться:

– Янек, а я ведь пришла попрощаться с тобой. Родители просватали меня за Соломона, сына богатого еврейского купца Натаниэля да Косты из Амстердама. Скоро меня отправят в Гамбург, где я буду учиться в еврейской женской школе, а через год выйду замуж за Соломона, которого никогда не видела. Держать связь будем через моего брата Йонатана, у которого друзей больше среди вас, христиан, нежели среди наших соплеменников. Мне иногда кажется, что он тайный назорей, ваш единоверец. Что ж, тем лучше и надежней. Да и вот еще что….

Дина передала сверток Яну Потоцкому, который тут же его раскрыл, увидев суконный рушник с тремя вышитыми на нем гранатовыми яблоками: одно посередине, два по бокам:

– Это тебе на память от меня. Помни!..

Она подняла за руки Яна Потоцкого с дивана, резко обвила руки вокруг его шеи, в течение, наверное, минуты упиваясь своим поцелуем ему в губы, а затем столь же резко отстранила возлюбленного и, быстро элегантно поправив прическу и надев платок, вышла в другую комнату пиковского фольварка, оставив еще не до конца оправившегося от охоты Яна льющим слезы на ее незатейливый подарок.

Буквально через одиннадцать дней, сразу после праздника Введения по григорианскому календарю, юного графа настиг первый тяжелый приступ мигрени или, как он сам говорил, черной меланхолии от седой тени. Тогда ему стало легче, когда он почти в течение целого дня молился перед копией чудотворной Остробрамской иконы Божией Матери.

Новелла третья

Судьба хаима ткача мураховского. новая жизнь его детей

Нам предстоит подробно разобрать драматическую судьбу могилевского коврового мастера Хаима Ткача Мураховского и его детей. Итак, поселившись после своего кавказского путешествия в Санкт-Петербурге, Ян Потоцкий решил по осени 1799 года проведать не только свои подольские имения, но и навестить самого Хаима Ткача Мураховского в Могилеве-на-Днестре, если тот был бы в добром здравии. Здесь графа поджидало горькое разочарование. Он оставил коляску на Соборной площади города, откуда спустился к Днестру. Черепичную крышу ткацкой мастерской, выделяющуюся среди старых грецких орехов со слегка желтеющей листвой, он увидел издалека и прибавил шаг: сердце билось как в юности – он в мельчайших подробностях вспомнил свидание с Диной в приемной Хаима Ткача Мураховского, и в душе его воцарилась радость, сразу же растворившаяся, как только он оказался во дворе некогда процветавшего предприятия. Ничего от того, что он видел когда-то, не сохранилось: добротная изгородь сломана и растащена, окна мастерской крест-накрест забиты досками; по дому гуляет веющий с Днестра прохладный ветер середины октября. Потоцкий зашел в брошенную мастерскую и встал на том месте, где некогда располагалась ковровая приемная конторы Хаима Ткача Мураховского. Он стоял, наверное, минут пять: как правило, в потрясении от увиденного поначалу замирают чувства. Из скорбного мысленного онемения его вывел голос, сзади окликнувший его по-польски:

– Моцпане, моцпане!

Граф повернулся и увидел пред собой старую согбенную от жизни и возраста невысокую и даже миниатюрную еврейку, наверное, когда-то обладавшую прекрасной фигурой.

– Я вдова портного Лейзера Монастырского, друга Хаима Ткача Мураховского, и мать его троих сыновей. Зовут меня Циля. Живу я здесь по соседству. Если вы, пан, к Хаиму Ткачу Мураховскому, то он пропал около десяти лет тому назад на волошской стороне и, как понимаю, его давно уже нет в живых. Тогда же сын его Йосеф подался к русским; говорят, у него все хорошо: он офицер и принял вашу веру… Лея Ткачиха, вдова Хаима Ткача Мураховского, умерла как семь лет, а три дочери его живут тут неподалеку – через квартал.

– Проводите меня к ним, пани Циля, – подчеркнуто уважительно ответил весьма пожилой могилевской мещанке граф.

Они быстро прошли квартал, больше разговаривая о каких-то житейских пустяках и вошли во двор, приютивший несколько утлых обшарпанных жилищ, в котором шумно играли еврейские дети. Вдова Циля постучала в непокрашенную деревянную дверь одного из жилищ, находившегося в левой части двора, трижды повторив имя его хозяйки:

– Двойра!..

В окне появилась еще нестарая еврейская женщина, скрипнула дверь и вскоре на графа Потоцкого пахнуло опрятной еврейской бедностью.

– Здравствуйте! Прошу любить и жаловать: граф Ян Потоцкий. Уж не ожидал, что дети владельца могилевской ковровой мануфактуры Хаима Ткача Мураховского окажутся в таком положении… Эх, жизнь…

– Рады приветствовать в нашем скромном углу, тетя Циля, и вас, господин граф, – бодро начала Двойра, – а это мои младшие сестры: Абигаиль и Шуламита, двадцати пяти и двадцати лет… И еще у нас есть брат Йосеф, и он на Кавказе…

– Ну про вашего брата весь еврейский Могилев знает. Предупреждал мой Лейзер Хаима, что любовь