– Смотрите-ка, девки, ведь все мы с Васькой спали, кроме Аллочки! Ах ты, турок эдакий!

Василий взглянул на меня мельком и ушел.

Там было так трудно, что даже начальство говорило:

– Мы бы оставили вас в зоне на несколько дней, просто чтоб вы передохнули, сил набрали, но ведь у вас написано – самый строгий режим весь срок… Что вы им такого сделали?

Однажды вечером в наш женский барак входит этот самый Василий Муха, мне уже известный, с известным же приветствием:

– Здорово, б…! – и, поговорив о погоде, спрашивает: – А кто тут у вас Аллочка?

Ему показали меня. Он подошел, поклонился и сказал:

– Аллочка, я получил известие от моего друга Василия Жохова. Он сообщает мне о вас. Услуги мы помним, Аллочка. Если вам что-нибудь нужно, обращайтесь ко мне – я здесь могу все! Я всегда к вашим услугам, Аллочка.

Я поблагодарила, но на этот раз не воспользовалась ничем. А в другой раз…

Встретил он меня как-то в зоне.

– Скучаете, Аллочка?

– Скучать не скучаю, а тосковать тоскую.

– А что так?

– Письмо бы домой написать…

– А вы пишите.

– А как же…

– А я отправлю.

– А у меня ведь и писать нечем и не на чем…

– А я вам принесу.

И действительно принес: четверть листа бумаги и огрызочек карандаша.

И я написала мужу, ни на что не надеясь, потому что надеяться было решительно не на что. И он по этим нескольким словам все понял и сумел меня оттуда выхлопотать, что удалось, так как это была всего лишь местная инициатива. Таким образом я выбралась оттуда, откуда не выбирался никто.

И с самого Крайнего Севера, где этапом, где поездом, с долгими остановками по разным городам, вернее – по разным тюрьмам, несколько дней проведя – поезд стоял, – не выходя из вагона, в Москве, доехала я до Волги, а оттуда попала в лагерь в Мордовию, и попала туда лишь благодаря тому, что муж сказал, что я специалист-художник, а там было производство деревянной расписной посуды…

Но до того, как я туда попала, я несколько месяцев провела в одном из лагерей, где меня поставили в деревообделочный цех, делать финстружку. Так я там и работала, пока кто-то из начальства меня не заметил и не сказал: «Куда это ее поставили, у нас на кухне женщин не хватает!»

И перевели меня на кухню, где я работала, ничего с этого не имея, потому что когда голоден – действительно голоден! – очень трудно попросить кусок хлеба. А сам никто не предлагал…

И вот однажды выхожу я из кухни в зал столовой и вижу: за пустым длинным столом сидит одинокий… Василий Жохов, обритый, худой, без бушлата и гитары, сидит, опустив голову, только что с этапа, ждет положенной баланды и готовится идти дальше – в неизвестность.

– Вася!

Он поднял голову и не улыбнулся, а скривился.

– Аллочка!.. Да, повернулось колесо Фортуны…

И весь он был такой пришибленный, такой не привыкший к этим так не идущим к нему обстоятельствам.

И тут я – откуда что взялось! – пошла прямиком на кухню, подошла прямо к повару и, конфиденциально склонившись, сказала:

– Вон там видите сидящего человека?

– Вижу.

– Это Василий Жохов, первый вор Севера!

– Что вы говорите?!

– Его надо накормить.

– Конечно! – засуетился повар.

И он налил полную миску вольнонаемного борща с мясными жилами, и он наложил полную тарелку каши с больничного стола, и он налил большую кружку компота с детского стола, принес из хлеборезки приличную пайку хлебушка и даже, деловито осведомившись: «С этапа?» – слазил в свой потайной шкафчик и дал мешочек черных сухарей на дорогу.

И со всем этим подошла я к Василию Жохову, и пока он ел, я сидела рядом, придвигая ему следующее блюдо. А отдавая мешочек с сухарями, перекрестила его: «Храни тебя Бог, Василий!» – поцеловала трижды, и на этом мы расстались, чтобы не увидеться больше никогда. Четвертой встречи не было, да и быть не могло. Бывает только три. Три и было.

Гавронский

В лагере я встретила человека по фамилии Гавронский, который сказал мне, что в своей жизни он встретил трех умных женщин: Ларису Рейснер, мадам Коллонтай и меня (так что история, как видишь, несколько в бабы-Женином[5] роде). Поэтому и сам он показался мне человеком незаурядного ума.

Был этот Гавронский из большой еврейской семьи, связанной с московским банкирским домом и владельцами чайной фирмы Высоцкими. В 1920-х годах все они уже эмигрировали, и Высоцкие, и Гавронские, часть из них оказалась в Америке, часть во Франции. А он один из этой большой семьи остался в России. Был он кинорежиссером, и жена его тоже работала в кино. В 1920-х годах он, как человек мыслящий, связался с оппозицией, с эсеровской, кажется, потому что все эти Высоцкие и их орбита были связаны с эсерами, и тогда же присел. И с тех пор он все время сидел, а жена неизменно его поддерживала, и это длилось уже десятилетия. Получал он от нее письма, посылки, и очень было интересно, когда он во время войны получил от нее фотографию из Алма-Аты, где был в эвакуации «Мосфильм». Фотографию эту он мне показал: на ней была интересная пожилая женщина. А сам он был такой невысокий человек с очень хорошими глазами; как сейчас вижу его: идет он в телогрейке через этот наш лагпункт, вытоптанный, без единой травиночки плац, такой интеллигентный, такой джентльмен. Он уже очень давно сидел, и для него сохранять эту свою интеллигентность, культуру было, очевидно, просто вопросом жизни.

Встретил он в лагере свою ученицу, актрису, очень талантливую женщину, как он мне говорил. Очень был рад ей, много с ней разговаривал, а эта талантливая женщина собрала на него материал и передала оперуполномоченному, как раз когда началась война. Судил его трибунал и приговорил к смертной казни. И сидел он в ожидании приговора, и писал всякие кассации несколько месяцев в том самом новеньком княжпогостском остроге, куда вскоре попала и я по дороге в штрафной лагпункт.

Сказать, что там было голодно, значит ничего не сказать, потому что была война, у всех были маленькие пайки, и конвой так объедал заключенных, что просто ужас. Если, например, в тюрьме полагалось триста граммов хлеба, что само по себе не бог весть что, то выдавали по сто граммов, и то не всегда… Так вот, на таком рационе он просидел