деньгам еще какую-то сумму со своего счета и проводила его до вахты. Радостный он уезжал. Обнял меня на прощанье и поцеловал, обещал писать. И правда, одно письмо я от него получила.

Партизанка

Она была из Белоруссии. Когда ее партизанский отряд соединился с армией, в числе прочего обмундирования ей выдали и нижнее белье с армейскими клеймами на самых видных местах, и на бюстгальтере, и на штанах. В этом белье она и попала к нам в лагерь. А попала она вот почему. С фронта в конце войны ее демобилизовали и отправили в тыл служить в милиции. Едва она, прямо с дороги, вошла в отделение, как ей дали в руки винтовку и поставили на пост – охранять единственную камеру, где находился единственный преступник. Преступник, спросив ее о чем-то и получив ответ, даже присвистнул: «Тью! Девка!»

В середине ночи, голодная и утомленная, она присела в коридоре у дверей камеры и… заснула. А когда проснулась, ни преступника, ни своей винтовочки не обнаружила. Тут-то ее подхватили под белы рученьки и отправили в лагерь.

Спала она на самом верхнем месте нар, самом неудобном, где спали все новички, которые к концу срока спускались всё ниже и ниже на постепенно освобождающиеся удобные места. Спала она под самой электрической лампочкой, которая никогда не выключалась и светила ей прямо в лоб. Но это ее ничуть не смущало.

И вот однажды утром после подъема потягивается она на своей верхотуре под лампочкой да вдруг и говорит:

– Ну, девоньки, скоро я уйду от вас.

А она только начала срок – куда уйдет?

– Нет, девочки, вот попомните мое слово, – говорит она, спускаясь и сверкая всеми своими клеймами, – скоро меня здесь не будет.

– Да куда ты уйдешь? – лениво отмахиваемся мы. – Почему ты так решила?

– А я, девочки, сейчас во сне товарища Ворошилова видела. Он мне на грудь все мои медали обратно приколол. А Ворошилова во сне видеть – это, девочки, очень хорошо, вот попомните мое слово!

И действительно, через несколько дней она вышла за ворота лагеря при всех своих регалиях и помахала нам ручкой. Оказалось, что ее дело попало на пересмотр в какую-то комиссию, где сочли, что решение по нему было неправильным, то есть излишне строгим. Ее, только что после фронта, после тяжелой дороги, не имели права сразу ставить на пост. А то, что ей полагалось – какие-то несколько месяцев – за то, что преступника она все-таки упустила, она уже отбыла.

Надо ли говорить, что после этого случая все мы, ложась спать, мечтали увидеть во сне Ворошилова.

(Ада Александровна, задумчиво: «Да… А вот Сталина видеть во сне было очень плохо». Ариадна Сергеевна: «Да, по-моему, и наяву не лучше».)

Красильный цех

Перед освобождением я работала в красильном цеху на работе, очень для меня легкой: мы расписывали ложки и вообще всякие деревяшечки, и у меня это получалось быстро и легко, потому что я все-таки умела рисовать. Я выполняла норму на двести-триста процентов, что давало мне возможность подсыпать этих немудрящих деревяшечек другим, добавляя им проценты до ста десяти – ста двадцати, спасительные проценты, потому что за них давали дополнительно к пайку какую-то добавку – кусочек хлеба, половничек баланды и тому подобное.

Бригадиром был у нас маленький горбун, дядя Петя Кривоносов. У него была любовница, необычайная красавица и феноменальная дура, которая получила срок за то, что была любовницей немецкого коменданта и даже притесняла население, конечно, тоже по своей феноменальной глупости.

И вот этот дядя Петя отнесся ко мне с большой симпатией и, как мог, мне покровительствовал. А я там пользовалась совершенно бешеным успехом. Ну, ты представь себе – пять тысяч мужчин и тридцать женщин, а я еще к тому же была тогда молода и привлекательна для того времени, то есть для той ситуации. Была я со всеми приветлива, со всеми ласкова и всем помогала. И дяде Пете это очень нравилось. «Ведь бывают же женщины! Ведь могла бы хоть за хлебореза выйти, а она – самостоятельная!»

И вот попал к нам один жалкий и нелепый человек. Всем было плохо, а этому – особенно: и попал-то он по какой-то глупости, и совсем был не приспособлен ни к чему, и была у него старенькая мама, которую он очень любил, и был у него туберкулез, от которого, впрочем, он очень быстро вылечился. В лагере вообще очень многие болезни бесследно исчезали, главным образом от голода и воздуха.

Так вот, этот худой, длинный, лысый и несчастный увлекся мною до безумия. А я ему помогала, просто работала за него, потому что мне легко, а он не мог, никак это у него не получалось… Да и еще, знаешь, с идеями – ужас, худший тип сельского учителя!

И стал дядя Петя как-то косо на меня поглядывать и разговаривать стал по-другому. А я тогда не понимала, не обращала внимания, потом уже я раскусила все это, постфактум. Решив, что не может же быть все просто так, что что-то между нами есть, он был оскорблен в каких-то тайных, духовных ко мне чувствах и начал так это, по-горбатому, что-то плести. Сначала он выжил этого несчастного Володю, которого вдруг за что-то перевели в штрафной лагпункт, хотя он был чист как младенец. Потом он решил и мне отомстить.

Я как раз освобождалась. В ближайшие дни должен был прийти маленький поезд, такая теплушечка, которая объезжала все лагпункты, собирая освобождающихся, и везла в определенное место, где все и оформлялось.

И вот какую штуку удумал мой дядя Петя.

Подходит ко мне один из заключенных:

– Аллочка, – как говорили блатные, – возьми письмо. – А это было строго запрещено, за это набавляли срок, небольшой, правда. – Жена, – говорит, – то-се, пусть она мне хоть посылку пришлет, опусти на воле!

– Давай, – говорю.

Взяла письмо, взглянула на него – и вдруг все поняла. Бывает, знаешь, так – вдруг!

Пошла я в сортирчик, а эти будочки по всей территории стояли, порвала это письмо в мелкие клочки и выбросила.

И вот пришло время на вахту идти, куда эта теплушка подходит. Иду я, меня провожают, деревянный чемоданчик мне сделали, каких-то игрушек деревянных мне в подарок наделали. И дядя Петя стоит, смотрит.

И вдруг подходит ко мне женщина, дежурная по вахте, и просит пройти с ней в помещение. Я прохожу. Она перетряхивает весь мой чемоданчик и говорит:

– Раздевайтесь!

И